На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

комод, венецианское зеркало, тумбочка под радио, одёжный шкаф – все это было куплено в 1917 году ее мамой и папой у поспешно съезжавшей из Егорьевска семьи английского инженера. Уже летом того года англичанин с Хлудовской фабрики смекнул, что к чему, и решил уносить ноги подобру-поздорову. Николай Макарыч, бабушкин папа, работал вместе с этим инженером и первым успел «перехватить» его имущество за несколько золотых червонцев. Потом, конечно, об этом сильно пожалели, потому что червонцы всегда можно обменять на еду, а мебель – что ты, что ты… Кому она нужна, когда голод. А червонцы брали в Госбанке или, позже, – в «Торгсине». «Торгсин» хоть и переводится как «торговля с иностранцами», то есть за валюту, но на самом деле эти магазины были для того, чтобы выкачать последние семейные драгоценности у соотечественников.

Там, в «Торгсине», за золотую пятерку давали большущую астраханскую селедку. «Залом» называлась.

– Вы, нонешние, такую селедку никогда и не пробовали, всеми цветами радуги на срезе переливалась, а сам срез – с ладонь шириной, во какой, – рассказывала мне бабушка.

А за червонец давали там же, в «Торгсине», две таких большущих селедки.

Бабушкина мама прятала золотые червонцы и пятерки в подполе, между печными столбами, но иногда не выдерживала и спускалась вниз, доставала монетку-другую… Шли с бабушкой, тогда еще тридцатилетней безмужней конторской служащей, в «Торгсин».

– Так хотелось посолоница-то, думали, может, больше и не увидим этого залома. И почти он был не соленый, а малосольный, а везли этот залом из-под Астрахани. А в войну, когда опять голод был, за городом энкавэдэ на всех дорогах стояло, не выпускали никого идти по деревням и менять на хлеб и картошку свои последние колечки золотые. Я тоже ходила, но не попалась. Знали пути окольные. Ночью в мороз, когда энкавэдэшники уходили греться со своих постов, шли с деревянными санками, которые сейчас в сарайке стоят.

Еще у бабушки было много красивой посуды, купленной летом 1917-го ее матерью и отцом у того сообразительного английского инженера. А теперь, в год столетия со дня рождения Ленина, мебель и посуду распродавали евреи.

Помню, я стоял в очереди за своим литром молока, и впереди меня стоял низенький сутулый человек в плаще и шляпе, лицо его было бледно-серым, а глаза такие, будто он давно не спал. Люди в очереди старались отстраниться от него, не прикасаться. А когда подошла его очередь, продавщица закричала на весь магазин:

– В Изралии своей будешь себе молоко покупать! Мало мы вас кормили, иждивенцев! У меня людям молока не хватает! Иди отсюда, не суй мне свои деньги, все равно тебе не продам!

Кто-то в очереди засмеялся, а молодой парень, державший за руку маленькую девочку, сказал весело:

– Иди в церковь, мойша, поставь свечку, может, тебе Бог подаст!

И мужчина с бледно-серым лицом покорно ушел. Я смутно догадывался тогда, что он из той семьи, которая не хочет жить у нас в Егорьевске, а хочет уехать в Израиль.

9

На исходе лета бабушку позвали играть в лото к тете Маше Плясухе. Я еще спросил тогда:

– А почему она Плясуха, бабушка?

– Потому что по молодости, при царе, плясать любила, лучше всех во всем городе плясала, к ней сватались постоянно, да какие видные женихи – купцы да комиссары, а она всем от ворот поворот, вот и осталась на старости лет одна. У меня хоть ты теперь есть.

Без бабушки в лото играть на нашей улице не могли – только у нее были старинные карточки из атласного картона, деревянные бочоночки с нарисованными чернильным карандашом цифрами, железная коробка из-под нэпманского мыла «ТэЖэ» с войлочными фишками. Моя ладонь и по сей день помнит пригоршню этих маленьких шершавых квадратиков…

Бабушка брала меня с собой. «Ты поглазастей и соображаешь пошустрей, будешь за меня катермы закрывать», – говорила бабушка.

В проходном дворе двухэтажного дома напротив, где в нижнем кирпичном помещении обитала тетя Маша Плясуха, было развешано белье на веревках, посредине стоял вкопанный в землю дощатый стол. Все пришли со своими стульями – дядя Витя, тетя Даша с дядей Митей, тетя Марина, дядя Миша и даже Пашка с Ленькой, у которых тоже, как и у всех, были деньги на игру. Когда мы выходили за ворота, бабушка крикнула в сторону тети-Раиного дома:

– Пошли в лото играть, Рая!

– Меня не зовут, играйте сами, – отбрехивалась тетя Рая. – Вон Витька мой сейчас вас всех без денег оставит.

Что правда, то правда: у дяди Вити хорошо получалось играть в лото.

Две карточки с цифрами стоили пять копеек, и можно было докупать карточки по две с половиной копейки за каждую следующую. А проигравшийся в пух и прах мог попытать счастья на одной карточке, купить ее на последние три копейки. Не раз видел я, как раскрасневшиеся соседки выходили из-за стола и шли домой за новыми деньгами взамен проигранных.

Ждали самого лучшего, на всю округу знаменитого «кричальщика» – Риголету, и он, конечно, заставлял честной народ подождать себя подольше, а когда наконец появился, стоя допил из горлышка початую бутылку вина, выкурил папироску и только после этого неспешно уселся за стол. За столом почти не видно становилось его округлого горба, он словно распрямлялся вместе с Риголетой, тоже чувствовал торжественность момента и предстоящий короткий триумф своего обладателя.

Риголета знал прозвища почти всех цифр на бочоночках, а может, даже и всех. Никто, кроме него, не помнил столько диковинных старинных терминов: «алтын», «бабка», «барабанные палочки», «кол дубовый», «семен семеныч», «молоденький», «дед», «уточки», что означало – 3, 80, 11, 1, 77, 17, 90, 22… Не говоря уж про общеизвестные «стульчики», «чертову дюжину» – 44 и 13. Иногда Риголета приговаривал к цифре:

– Сорок пять – баба ягодка опять! Десять – кого взбесит?

Коронкой Риголеты была цифра девятнадцать, которая на языке завзятых лотошников именовалась «горбатый», – Риголета не выкрикивал даже, а ревел раскатисто:

– Гор-р-рба-атый-й-о!

И вправду: если присмотреться, да с фантазией, то цифра 19 похожа на горбуна, идущего с палочкой.

Кроме одного только «горбатого», Риголета кричал свои «стульчики» и «семен семенычей» с такой бешеной скоростью, что за столом подымался недовольный гвалт, но тут кто-то, обычно – дядя Витя или дядя Миша, – перекрывал женский ропот своим надсадным голосом:

– Катерма! По одн-ой!

Это означало, что теперь Риголета будет доставать бочоночки неспешно, по одному, потому что кто-то из мужиков был уже на подходе к выигрышу – слово «катерма» сигнализировало всем, что игрок закрыл четыре цифры в ряду из пяти.

Я сидел у бабушки на коленях с зажатыми в кулачке мохнатыми фишками и быстро скользил глазами по атласным картам, отыскивая на них цифру, выкрикнутую Риголетой.

– Жиды! – вдруг объявил горбун.

– Ищи «тридцать три», Саша, – подсказала мне бабушка.

Потом, когда мы шли домой и я нес мешочек с лотошным набором, а бабушка – сорок с чем-то копеек выигрыша («Хорошо сходили, можно теперь, Сашулька, пойти и мороженого коктейля попить, а то и впрямь жарко, инда дых вон»), я спросил бабушку:

– А кто такие жиды, бабушка?

Мы уже заперли за собой калитку, шли по тропинке к крыльцу, но бабушка все равно принялась озираться по сторонам – не слышит ли кто?

– Жиды, Саша, – сказала она серьезно, тихо, – это евреи. Тоже люди, как мы, только они другие.

– А чем они другие?

– У них, Саша, кровь другая, – сказала бабушка, словно приговорила. – Они другого роду, чем мы. Но ты это слово никому не говори, жиды-то, а то, если рядом есть евреи, они могут на тебя обидеться. И запомни, что среди евреев очень много святых, которым мы в церкви молимся.

– Это с нимбом, да, бабушка?

– С нимбом, Саша, с нимбом.

Как-то мы играли в хоккей с резиновым маленьким мячиком на улице Ленинской (по ней очень редко ездили машины, там всегда играли дети, и шоферы грузовиков – а других машин почти что и не было – постепенно отучились сворачивать на Ленинскую: ну ее от греха).

Зашел спор – был гол или не было? – и какой-то мальчик принялся кричать на Левку Моисеева из дома неподалеку, на Советской:

– Да что ты вообще видел, очкарик!

– Я все видел! – стоял на своем Левка. – Не было гола!

– Иди отсюда, жид пархатый! Мне папа и мама сказали, чтобы с тобой не водиться!

И Левка заплакал