На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Пашка раздобыл где-то градусник, расколол его и слил ртуть в пластмассовую колбочку из-под фотопленки. Я принес двухкопеечную монету, Пашка обмакнул ее в ртуть, и монета стала десятикопеечной – конечно, лишь с той стороны, где герб. Пока ртуть не улетучилась, мы все втроем помчались на Советскую, к магазину, возле которого пожилая продавщица торговала мороженым. Пашка послал вперед Леньку, сам вместе со мной смотрел издалека на то, как Ленька небрежно подсунул продавщице монетку гербом вверх, она, не глядя, смахнула ее в блюдце и выдала Леньке пачку мороженого за девять копеек, да еще и копейку сдачи. Мы делили это мороженое, как боевой трофей, радовались своей удаче, а кончики пальцев у нас сверкали ртутью.

Я бежал похвастать перед бабушкой, как мы обманули продавщицу и почти бесплатно (за одну копейку) съели мороженое. Бабушка не хвалила меня и не ругала, она лишь качала головой, восхищенная нашим знанием всяких премудростей да хитростей.

А я кидал копейку, полученную на сдачу с моей двухкопеечной монеты, в копилку. Дело в том, что в тот год я всерьез начал двигаться к своей мечте – покупке серой «Волги». Бабушка отдала мне под копилку гипсовую пепельницу, которую мама с папой всегда ставили перед Олимпиадой Васильевной. Это была чудесная копилка, пропахшая вкусным запахом окурков: две черно-коричневые собаки, а между ними – кадка. Я пропилил прорезь в голове одной собаки и опускал в нутро мелкие монеты, которые находил в магазинах и на улице. «Какой ты глазастый! – хвалила меня бабушка всякий раз. – Вот бы мне хоть копеечку какую найти».

А просто я росточком был намного ближе к земле, вот в чем дело. Бабушка потом сообразила. И, помимо желанных копеечек, я в полной мере «наелся» глазами окурков, плевков, запекшихся лужиц крови на месте недавних пьяных драк. Так что напрасно бабушка нахваливала мой ростик и зрение, с великой радостью стал бы я повыше да подальше от земли с ее «знаками жизни».

Копилка моя стояла на полу за комодом в детской комнате. У бабушки тоже была здесь копилка – в больших часах, которые стояли на комоде, купленном в 1917 году среди прочей мебели у собиравшихся драпать из России англичан. Комод был весь резной и изъеденный жуком, трухлявый. На нем-то и красовались приземистые деревянные часы, предмет бабушкиных постоянных переживаний: а ну как сломаются, ну как лопнет какая-нибудь пружина? Где «нонче» найти такого старого мастера, чтобы смог починить? А? Да еще бой. Где еще вы услышите такой бой, да каждые полчаса: динн-данн! А уж если двенадцать-то раз – как душа поет, как радуется!

Так говорила бабушка.

Когда спустя много лет бой все-таки «крякнул» и бабушка осталась без этого «динн-данн», такого привычного, незаменимого аккомпанемента своего бытия, она переживала утрату столь сильно, что лицо ее в какой-то момент стало серым, каким-то прозрачным… «Ах, как стало плохо, – плакала бабушка. – Я, бывалоча, лежу по ночам, не сплю, удары считаю… Вот один раз пробило, я и думаю: это что, полпервого? или час ночи? или полвторого? Вот и интересно становится, лежишь и ждешь следующего боя».

Сзади у часов была дверца, запиравшаяся на замочек: там лежали фигурные ключи для завода, стрелок и боя. Три разных ключа, об унификации старинные мастера не заботились. Заводились часы раз в две недели, и для бабушки это был торжественный момент. Всегда – в одно и то же время, по субботам через одну, после всенощной, когда в доме зажигались лампадки перед иконами. Тогда бабушка отпирала заветную дверцу на «спине» у часов, заботливо подводила стрелки, сверяясь с началом семичасовых известий по радио, закручивала пружины «бой» и «ход».

Утроба этих часов служила бабушке еще и тайничком. Ну, не тайничком, конечно, – от кого таить-то, от меня, что ли? – а скорее складом денежек: пятаков и копеек. Копейки – для нищей братии, что обильно заполняла церковную паперть по воскресеньям. А пятаки бабушка заранее готовила для метро – на тот день, когда мы поедем к папе, маме и сестренке Кате. Чтоб не мыкаться в метро, да и кто их знает, эти автоматы разменные, вдруг там что-нибудь сломается, съест еще, не дай Бог, гривенник аль пятиалтынный…

Помню, копейки у бабушки расходились быстро, не задерживались, особенно – на Пасху, когда мы с ней обязательно ходили на кладбище. За несколько кварталов до кладбища в этот солнечный день выстраивались вдоль Владимирской улицы нищие, сотни людей просили милостыню, это был спорт какой-то среди обывателей, и почти каждому бабушка клала в ладошку копейку.

А вот пятаки-лепехи постепенно забивали все свободное под механизмом пространство. Потому что ездили мы «к своим» от силы раз в полгода. И бабушка время от времени выгружала пятаки из часов горстями, несла их в магазин.

6

Бабушка опять сидит напротив окна и, нажимая на широкую, витую чугунную педаль, строчит с чириканьем на машинке «Зингер» 1906 года выпуска («Она, Санёга, в один год со мной тута появилась»). Я уже знал непреложно, что есть только один Зингер – это вратарь «Спартака» (а название команды – от слова «спорт» и лишь по недоразумению или неграмотности пишется через «а», хотя должно писаться не «Спартак», а «Спортак»). И я ничуть не удивлялся тому, что этот Зингер, помимо того что здорово умеет отбивать шайбы, хотя, конечно, и пропускает иногда, так он еще и швейную машинку изобрел. А что? Вон, дедушка Ленин изобрел электрическую лампочку, про то все знают, что мы каждый день у себя дома зажигаем лампочку Ильича. А еще он прогнал царя и помещиков. Одно другому не мешает…

В тот год я постоянно слышал по радио: «Сто лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина» или – «великого Ленина» (если говорили с именем-отчеством, то почему-то слово «великий» не добавляли). Я заучил это напоминание наизусть и звонко, с выражением выпаливал его перед бабушкой и соседями, часто просил у бабушки: «Дай подержать!» – и разглядывал огромный, новенький тяжелый рубль с гладким профилем-обрубком, словно у Ленина отрубили голову. Я примерял этот рубль к прорези в голове собаки-копилки – нет, не пролезет, когда я найду его где-нибудь! – и возвращал тяжеленькую «чушку» бабушке.

Да, видать, они хорошо учились в школе, вратарь Зингер и дедушка Ленин, поэтому они все умеют. Меня тоже в школе будут учить всему-всему, а я буду учиться на пятерки и буду все уметь.

А еще в тот год я выучился без запинки, громко выкрикивать: «Вээлкаэсэм!», подражая диктору в бабушкином радио. «Съест вээлкаэсэм, съест вээлкаэсэм», – говорилось часто в последних известиях, которые никак не становились последними.

На своем «Зингере» бабушка обшивала трусами всех мужиков по соседству – бесплатно, только материю свою принеси. Чинила штаны. И теперь, ворча про стиляг («Развелось стиляг, инда целая прорва!»), она покорно вставляла клинья, расклёшивая брюки соседского Пашки.

– Даром что одиннадцать годков только, а уже вымахал чуть ли не под притолоку, в ботву пошел парень, уже ему брюки клеш подавай, чтобы в школе перед девками форсить, – говорила бабушка. – И как это Маринка ему позволяет?

И некое смутное одобрение слышалось в ее голосе, и мечты о том времени, когда ее Сашуля тоже станет форсить и головы девкам морочить.

Ох уж эти таинственные, запретные стиляги и битлы, про которых я слышал от бабушки столько недобрых, прямо-таки злых, словес! «Напьются и по улице идут, горло дерут: “А-а, а-а!” Ну что это такое? Бознать что, оторви да брось. А вот раньше-то взял бы отец розги, да так бы всыпал, чтобы аж кровь си́кнула!..»

Мне стиляги и битлы, которых и взаправду было тогда в городе немало – во всяком случае, все мальчишки старше двенадцати – четырнадцати лет спешили себя к этим избранным кастам причислить, – так вот, мне они казались уже совсем взрослыми парнями, и я никак не мог себе вообразить, чтобы их пороли родители. Меня – это да, это правильно. Но их-то, их? Нет, не может такого