На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Но и в пирожках с повидлом она всегда обнаруживала один и тот же недостаток.

– Ведь на машинном масле пирожки жарят, а постное себе забирают, – ворчала бабушка.

Масло, обильно сочившееся из пирожков, и впрямь своим запахом напоминало то, которым бабушка время от времени смазывала машинку «Зингер» при помощи фирменной железной масленки. Но бабушка не переживала по поводу того, что у меня после таких пирожков заболит живот. Она не верила в эти боли, считала, что это придумки. «Не прикобыливайся!» (то есть «не притворяйся»), – одергивала она меня, когда я хныкал, что, мол, у меня скрутило живот. Бабушка искренне думала, что у человека может болеть рука, нога, зуб, в крайнем случае – голова, но не живот. «Все полезно, что в рот полезло», – повторяла она, полагая, что любая пища худо-бедно в желудке переварится. А если заболел живот, то – «иди, Саша, на горшок, и все пройдет».

Бабушка долго не верила в болезнь тети Нины, все удивлялась: как так, отчего это у нее живот болит, если они со своего хозяйства кормятся? И кролики у Ковровых, и куры, и мотрии, а в огороде обширном, как три бабушкиных, парники с огурцами да помидорами, много яблонь, груш, слив и вишен, крыжовника да смородины. В общем, грех жаловаться на жизнь. И тоже ведь, наверно, звали дядю Васю и тетю Нину куркулями да единоличниками, как нашу тетю Раю. Хотя, если припомнить хорошенько, соседи Ковровых, что справа, что слева, что сзади, тоже держали всякую живность. Знать, такой уж квартал, работящий да к труду огородному привычный, благо до старого центра городского – не ближний свет, здесь деревней веет. Что ни двор – то хутор обособленный, хозяйство самодостаточное. Все – куркули, все в этом смысле – одного понятия.

И тетя Нина мазала спинки своих кур зеленкой: а ну как прошмыгнет ее клуша к соседям сквозь неведомую дырку в заборе? Тогда зеленка на перьях поможет предъявить свои права на беглянку (если, конечно, к тому времени сосед не успеет быстренько ощипать и отварить курочку, нежданно-негаданно свалившуюся к столу).

И при такой-то кормежке благодатной, без химии всякой магазинной, хворать животом? Не может такого быть. И только услышав от тети Нины жуткое слово «рак», бабушка поверила, что дело и впрямь худо, да так худо, что хуже некуда. Это слово – «рак» – в Егорьевске произносили шепотом, озираясь, будто боясь накликать на себя эту «чертову» болезнь.

Про смерть тети Нины бабушка говорила так: «Отмучилась Нина, Царствие Небесное». Вообще, к смерти у нее было куда больше почтения, чем к жизни. Так мне казалось, во всяком случае, ведь бабушка своими присказками утверждала мое представление о жизни как о чужой, неприветливой и «наянистой» тетке, от которой ждать приходится только неприятностей и наказаний, одним словом – ничего хорошего. «Что в жизни у людей бывает, то и нас не минует», «Жизнь научит», «Жизнь тебе покажет», «Жизнь тебя заставит»… Я не хотел водиться с этой противной теткой по имени Жизнь. При слове «жизнь» я представлял себе усталую свою бабушку, как она сидит на лавке в нашем дворе и точит обломком бруска свою утлую косу-летовку, и коса издает короткий лязг: «жизнь, жизнь…»

А потом я узнал, что с косой ходит Смерть. Вот так вот, Санёга: «жизнь-жизнь» бруском об ржавую летовку, а там – вжик этой самой косой, и – на тот свет, скопытился, по выражению конского сторожа дяди Вити.

Скопытился, как усталая от жизни лошадь, рухнувшая наземь, так что видны стали «подошвы» ее копыт со ржавыми, будто бабушкина летовка, подковами… Дядя Витя еще рассказывал, что, когда лошадь «скопытится», у нее с копыт сбивают эти самые подковы, они еще сгодятся в хозяйстве.

И добавлял, бывало, ни к селу ни к городу:

– Если, Саня, тебе лошадь приснится, то, знать, обманут тебя скоро. Держи ухо востро. Лошадь – она означает «ложь».

Дядя Витя много всего знал про сны, вот, например:

– Грибы приснились – грибиться будешь.

– Как это – грибиться? – спрашивал я.

– Тосковать, душой маяться, вот как, – рассудительно пояснял дядя Витя. – Особенно если приснился груздь – как пить дать, грусть к тебе придет.

И все это каким-то образом утверждало меня в невеселых выводах, что жизнь – гражданочка недобрая, припасено у нее для человека «всякой дряни по лопате», как говаривала бабушка.

5

На прощание мама купила мне маленький атлас мира за 1961 год, где половина Африки была бурого цвета – португальские колонии, а другая половина – зеленого (колонии английские). Ну, еще бордовые, французские, совсем немного. В считаные недели я выучил наизусть названия всех стран мира, все столицы, мог хоть среди ночи ткнуть место в атласе, где они находятся. Помнил на память, в какой цвет какие страны покрашены. Я почти не расставался с атласом.

Эти мои способности вызывали оторопь и восхищение соседских больших мальчишек, Пашки и Леньки Князевых, они то и дело экзаменовали меня с моим атласом в руке… На спор: ошибусь – не ошибусь? Я не ошибался. Наконец Пашка отвешивал подзатыльник Леньке, говорил грозно: «Вот, смотри, двоечник, как детсадовец географию знает! А ты – дурак набитый, позоришь нас перед учителями».

Сам Пашка учился на пятерки, и при этом был завзятым бойцом и щеголем, на которого уже поглядывали девочки из его класса, да и постарше: дядя Миша всерьез накачивал Пашку, и в свои одиннадцать лет он запросто тягал по многу раз пудовые гири, а не то так и двухпудовые, но только разок-другой, чтоб «пупок не развязался». На гирях, помню, так и значилось: «1 пуд», «2 пуда»…

Братья Князевы приняли меня в свой увлекательный мир футбола и хоккея, самодельных мин, самопалов и детских загадок, которые обожал Пашка и знал их великое множество.

– Вот тебе загадка, раз ты такой умный, – говорил Пашка, когда мы втроем усаживались на приступке князевской избы. – Шли по улице два брата, и только они повернули за угол, как увидели три ружья. Как им поделить ружья между собой?

Я мучительно соображал, понимая, что здесь таится какой-то подвох.

– Старшему – два ружья, а младшему брату – одно, верно? – высказывал я предположение.

– А, нечестно! – встревал Ленька, который, конечно, уже знал отгадку. – Должно быть поровну!

Пашка, бывало, потомит меня для порядка, потом разъясняет:

– Их не двое, а трое было на самом деле, я же сказал: шли по улице два брата и Толька! Так что каждому из троих – по ружью. Все честно и поровну.

Я восхищался: «Ух ты! Надо запомнить!» А Пашка продолжал:

– Слушай. Шли две девчонки и нашли три рубля. Как им поделить их поровну?

– Опять там кто-то с ними был еще, так, что ли? – робко говорил я.

Пашка чутьем чувствовал, что пора меня поощрить:

– Верно, угадал. Их трое было, молодец, Саня. Они ведь шли вместе «с Лушей»! Луша с ними была, третья девочка.

И мы втроем бежали тайком от взрослых на песчаные карьеры. Узнают – уши точно надерут, потому что на дне карьеров были прудики, и в одном из этих прудиков недавно утонул мальчик, он пошел купаться, не спросясь взрослых. Вот и утонул. А еще, тоже недавно, в таком вот прудике нашли вора Варсонофьева, которому Гриня Беденко, сосед наш через дом, разрезал живот и набил камнями, чтобы мертвец не всплыл. Но все равно утопленника нашли, а Гриню посадили на пятнадцать лет.

В песке на карьерах мы находили желтые, острые камни, слегка прозрачные. Мы называли такой камень – сверкач, потому что, если в темноте чиркнуть один сверкач об другой, брызгали голубые искры.

А самой вожделенной находкой в песке был для любого из нас «чертов палец» – шершавый, серый или черный камень, по форме действительно здорово смахивающий на палец – вытянутый, словно маленькое каменное круглое бревнышко.

За чертов палец можно было выменять несколько значков, а за сверкач – пару строительных патронов, которые мы собирали на стройке в микрорайоне. Попадались часто и патроны целые, не отстрелянные.

Мы плавили на костерке свинец и отливали в глиняных «лепешках» с выдавленным в них фигурным углублением тяжеленные бесформенные пистолеты, уродливые медали, широкие и толстые кресты с ушком для ношения – Пашка потом таскал