Круг, петля, спираль - Анна Баснер

Похоже, старику после посещения морга тоже знатно поплохело. Кепку низко на глаза надвинул, над ворсистым подбородком трясется мятая дымящаяся беломорина.

– Нет, конечно! Делать нам больше нечего. – Агния возвела глаза к небу, где висели лохмотьями войлочные облака. – Мертвые органы никому не нужны. Для пересадки они должны быть живыми. Мы берем образцы на гистологию, лаборантам. А проработанный органокомплекс просто складываем кучей обратно в живот после вскрытия, тампонируем и зашиваем.

Федора, помнится, тогда слегка передернуло… И ничего – через пару недель, насмотревшись картинок из анатомического атласа, он утратил всякую чувствительность и невозмутимо приступил под квалифицированным наблюдением Агнии к лепке натуралистичной человеческой требухи.

Мейв старательно готовилась к пробам. Настроилась серьезно, даже передала заказы маленькой, широконосой, как обезьянка капуцин, и такой же хваткой портняжке из детского драмтеатра, которая до этого и знать не знала, что Мария-то, оказывается, вовсе не актриса, а швея. Прежде Мейв никого в свою костюмерную не допускала. А тут повлияла важность проекта.

Переживала жена очень. Федор, уж до чего эмоционально туповатый, и то не мог не заметить. Мейв мало ела, морила себя глупой диетой, видно хотела перед камерой получше выглядеть. Отказывалась, грустно морща носик, от любимых плюшек из «Буше». На усталость не жаловалась, но в десять вечера падала в постель и засыпала глубоким сном – жутковатым, мертвым, как в неадаптированных сказках братьев Гримм.

В день первых проб Мейв вернулась с кастинга задумчивая, в непонятном настроении. Федор, от волнения за жену порвавший три силиконовые чиновничьи лысины, тут же отставил гипсового болвана с безучастной физиономией Станислава Ильича и подался навстречу, снося на своем пути ведра, пульверизаторы и мешки с порошковым альгинатом.

– Ну?

Сбросив пальто, Мейв в безмолвии прошествовала вглубь мастерской, где стояли монументальные кресла. Федор пал духом. Сжались и отяжелели кулаки. Не взяли. Кретины. Не разглядели. Пропустили. Как могли? Самородок проглядели, смыли золотинку, приняли драгоценность за песок. Не слушай их, милая. Это мы еще посмотрим. Муж твой завтра их навестит, скажет пару слов. Уж они там глаза-то разуют.

Мейв опустилась на вельветовое сиденье, местами прожженное, усеянное засохшими брызгами краски и гипса. Улыбнулась, но как-то вымученно. Федор бухнулся в соседнее кресло.

– Я им понравилась, – сказала жена, тяжело вздохнув.

– А что с лицом тогда? Откуда эти хмурки? – Федор нежно коснулся лба Мейв между насупленных бровей.

Она легко отстранилась от его ласковых пальцев. Взяла со стола пачку принесенной кем-то пастилы, вытрясла из картонной коробки подсохший кусочек, поднесла ко рту. Есть не стала, бросила обратно, отряхнула пальцы.

– Теодор, я беременна.

Мир сузился в точку, полыхнул и погас. Вдруг стало тесно в собственной голове и клаустрофобически не по себе – нечто подобное Федор испытал, когда Станислав Ильич впервые снимал с него альгинатный слепок. Слой за слоем накладывал Федору на лицо тяжелую вязкую массу, которая залепила глаза и уши, – лишь небольшая, тоненькая порция кислорода через ноздри связывала с реальностью. Тягучий вдох. Шумный выдох. Вдох. Выдох. Она рада? Или нет? А сам он, Федор, рад? Разумеется, счастлив. Но почему-то он вмиг почувствовал себя как-то неловко, словно мог своим неуклюжим, нечутким мужским присутствием все испортить. Соображал Федор медленно, плохо, и говорить не выходило: язык зачерствел во рту.

– Так и что же фильм? – промямлил он. – Ты сказала, что понравилась им?

Ее глаза широко распахнулись, рот недоверчиво искривился, будто Федор выдал что-то дикое, безмозглое.

– Фильм?! – воскликнула резко, наотмашь, словно со всей силы влепила жгучую пощечину.

Федор ошарашенно заморгал. Услышал себя сквозь плотные слои воображаемого альгината.

– Я не это…

– Думаешь, им нужна беременная революционерка? – горько усмехнулась Мейв и затряслась от странного плаксивого смеха.

– А что, революционерки не люди? Не беременели, что ли?

Тьфу, черт, опять сказал какую-то глупость.

– Они не будут ради меня переписывать сценарий, – отрезала она, враз перестав смеяться.

– Послушай…

– Я так и думала. – Ее голос обиженно зазвенел: – Ты не рад.

Федор опомнился, стряхнул, наконец, морок.

– Извини, родная, рад, рад! – зачастил он. – Да я вообще не это имел в виду! Просто не соображаю. Это от счастья. Будут другие фильмы, роли. Да и не важно это совсем.

– Ты не понимаешь, – сухо сказала Мейв. – Мне уже тридцать.

– Понимаю, боже, да к чему вообще этот разговор?

Толстая подсохшая маска, отгораживающая от мира, пошла трещинами и лопнула, ворвались звуки и запахи. По ноздрям будто ударило – Федор явственно почуял всю химию, весь ядовитый, неистребимый, ацетоново-спиртовой угар, пропитавший мастерскую. Лаки, краски, растворители кошмар какие вредные, Мейв совсем, совсем нельзя здесь больше находиться!

– Ты хотел, чтобы я получила эту роль.

– Нет! – Он вскочил и попытался взять ее за руку, поднять с кресла. – А пойдем-ка отсюда на воздух…

– Хотел. – Мейв выдернула ладонь.

Федор заключил жену в объятия; Мейв вырывалась, пихалась, тыкалась в шею мокрым горячим лицом, больно молотила обиженными каблучками осенних сапог по пальцам Федора, торчавшим из резиновых шлепок. Ненадежно, вперебой стучало сердце, от Мейв исходил нежный жар. Федор прижимал ее к себе, пока не обмякла. Шептал на ухо все ласковые, добрые слова, которые только смог впопыхах найти: дорогая, любимая, нещечко мое, ну что ты, как я тебя обожаю, вас обоих, до обморока, до потери памяти, ты даже не представляешь…

В город пришла зима. Хрустела замерзшими ветками, щипала неосмотрительных прохожих за дерзко оголенные носы. Вытягивала изредка, как фокусник, из низких ватных туч тусклый медяк солнца, катала в пальцах и снова прятала в складках кармана. Снега практически не было. Улицы покрылись глянцевитой глазурью, ничейные коты попрятались по теплым подвалам; даже лучезарные метеорологи в телевизоре, казалось, постукивали зубами, в очередной раз объявляя грядущие минус двадцать.

Миновал первый триместр. На лице Мейв, изможденном утренней тошнотой, залегли шелковистые тени. Федор сопровождал супругу в наводящую ужас женскую консультацию. Маялся там, бесприютный, чужой, на клеенчатой банкетке в коридоре среди вспухших жеребых девáх, напряженно вслушивался в происходящее за белой облупленной дверью. Безо всяких на то причин ему мерещились приглушенные стоны, круглая, смертельной белизны операционная лампа, хищный лязг инструментов. Он не выдерживал, ломился в кабинет. «Да не нервничайте так, папаша», – увещевала докторица, строгая пятидесятилетняя тетка с тяжелым подбородком-галошей, и захлопывала дверь. Единственное, что Федор успевал увидеть, была ножка Мейв, ее голубой беззащитный носочек, торчавший на уровне глаз из-за бездушной медицинской ширмы.

Но Федор все равно беспокоился. Неустанно следил, чтобы Мейв выполняла врачебные предписания, напоминал про витамины, вылущивал ей на ладошку желтые шершавые таблетки фолиевой кислоты. Вскакивал среди ночи, бежал в круглосуточный продуктовый, опустошал полки, ругался с продавцами, чтобы удовлетворить любые беременные капризы. Особенно часто Мейв требовала толстокожие праздничные мандарины и самую гадкую, пахучую рыбу, вяленую воблу и копченую скумбрию, вызывавшую в памяти те времена, когда бутафоры мастерили русалочьи хвосты, – жена жадно глотала ее прямо с мелкими костями и запивала однопроцентным кефиром.

Во втором триместре, когда под хозяйским приглядом весеннего солнца по черной Неве с оглушительным треском поползли слоистые глыбы, а Мейв перестал донимать токсикоз, обнаружилась неочевидная обсессия: лавандовый гель для посуды. Ну, «Фейри» так «Фейри» – Федор купил сразу три пол-литровых пузыря. Мейв вручную перестирала в нем всю одежду, постельное белье, даже придверные половички. Обрыдалась до икоты, когда оно кончилось. Федор, чей крепкий пот теперь благоухал как летний Прованс, приволок еще десяток бутылей – втуне, Мейв больше не вскрыла ни одной. И пес с ними, Федор умилялся сильнее прежнего, баловал свое сокровище, терпеливо сносил причуды, холил, ограждал от малейших недружелюбных сквозняков.

Мастерская тоже была признана враждебным для беременной пространством. Федор не пускал туда Мейв ни за какие коврижки – еще чего не хватало, нюхать токсичные пары, пылью дышать и колоть иголками невнимательные пальчики. Дудки.

Мейв по первости сопротивлялась, рвалась в свою тесную, милую сердцу костюмерку, в шутку упрекала Агнию (якобы именно