Круг, петля, спираль - Анна Баснер

с ее приходом все изменилось), даже, казалось, ревновала немножко. Но вскоре перестала. Нашла себе необременительную подработку, чтобы, по ее собственному выражению, не закиснуть в декрете, – писать тексты для Ирландского культурного центра: на сайт, в соцсети… Изучала статьи кельтологов, перед сном шелестела любимыми, до дыр зачитанными ирландскими сказками. Пересматривала фильмы: один только «P.S. Я люблю тебя» включала раза три. Знакомые виды Уиклоу, слезоточивая голливудская ерунда, но Мейв нравилось.

Растущий детеныш тянул из нее энергию: ходила снулая, уютная, прелестно жмурилась, позевывала, много спала. Беременность, надо отметить, шла Мейв необыкновенно. Трогательно округлились щечки. Рубашки и блузки стали сладко малы в груди. И кудри, и раньше-то великолепные, пошли в рост, приобрели совершенно невероятный блеск завитка, тяжесть и богатый цвет – искрящийся, темно-золотой, с глубоким красным подтоном. Вересковый мед.

Еще одна причина, почему Федор не допускал Мейв в костюмерную, – муляжи. Неотвратимо надвигались первые дедлайны, работа над оформлением сериала шла полным ходом. Родная мастерская напоминала логово безумного маньяка. Везде валялись безупречно оторванные руки и ноги. Прямо при входе дежурила замотанная в рванину болотная мумия – улыбчивая, почти не истлевшая дама: торф обладает редкими дубильными свойствами, органические ткани поразительно хорошо сохраняются. На стеллажах зловещими штабелями громоздились чрезвычайно убедительные трупы (их отливали с актеров в полный рост): изувеченные, синюшные, с перерезанными глотками и вскрытыми грудинами, одни обнаженные, другие – одетые в полном соответствии с дореволюционной модой в суконные сюртуки и габардиновые платья изящных и строгих силуэтов.

Да и сами господа бутафоры за этим макабрическим рукоделием приобрели, честно говоря, маниакальные повадки: гляньте только, как Станислав Ильич в заляпанном искусственной кровью фартуке, утробно похохатывая, перебирает на столе синтетическую расчлененку. Или как Федор, кряхтя, волочит за ноги усопшего поручика Древницкого, второстепенного персонажа сериала, в комнату постижера Катюши набивать покойнику буйную каштановую шевелюру и лысая пока еще, силиконовая голова его бессмысленно подпрыгивает на порожках.

Все это не состоялось бы без Агнии. Консультирующий судмедэксперт незаметно и органично влилась в коллектив, дружески заполнив собой, своим вдумчивым субтильным присутствием, дельными патанатомическими комментариями и теплым, домашним, как крепкий чай с двумя кусками сахара, сипловатым смешком пустое женское пространство, оставшееся после Мейв. Даже необщительный Станислав Ильич, обычно нелегко сходящийся с новыми людьми, довольно скоро признал Агнию, оценив конструктивную манеру высказываться и острый, с перцем и солью, но притом всегда на диво уместный юмор. Урча от признательности, впивался немолодыми зубами в свежеиспеченный хачапури, который она приносила из грузинской забегаловки на пути от метро.

Это было кстати. Ну, чего греха таить… От супруги Федор все же капельку уставал. Совсем чуть-чуть. Не столько от нее и от ее положения, и даже не от беременных прихотей, сколько от вопросов, которые неуемными и очень царапучими котятами возились у Федора на душе: щекотали, скребли, точили игольчатые коготки. Нормально ли, донимал себя Федор, глядя на растущий голубоватый животик Мейв, что я ничего не ощущаю? Что никакой связи с малышом? Вообще никаких эмоций. А, нет, пожалуй, вот страх. И то, не правильный, отцовский, за ребенка, а каждодневный, тривиальный, как потные круги под мышками, мужской страх не справиться. И другой, еще более эгоистичный, гнусный, собственнический – за жену. За Мейв. Вдруг на родах что-то пойдет не так, у нее слишком узкие бедра, да как же младенец там пролезет – Федор тряс головой, выкинуть, выжечь эти мысли – алое месиво, развороченная утроба, господи, хватит, ты слишком много работаешь с мертвечиной, нельзя о таком думать, но и не думать невозможно.

Страх не справиться, страх потерять жену – и все. Никаких сантиментов, упоительных приступов нежности, слез умиления, пощипывающих уголки глаз. Снимок УЗИ? Всего лишь глянцевая монохромная картинка: два маленьких сросшихся светлых пузырика плавают в большом темном овале. Короткий упругий толчок в ладонь? Мало ли что творится в животе жены, при чем тут я? И хоть бы что-то, блин, шевельнулось в душе, когда Мейв тайком смастерила и принесла в кулачке махонькую тряпичную куколку, вложила этот теплый комочек ему в ладонь. Торжествующее, мечтательное: «Милый, девочка! У нас будет девочка! Я уже имя придумала – Вероника! Нравится?»

Ну, пускай Вероника… Чурбан бесчувственный. В точности как Мейв когда-то говорила. И тогда, после кастинга, правильно она все поняла. То была слишком хорошая роль. И Мейв ее упустила. Они вместе прохлопали, вдвоем – Федор знал, что сам виноват. Не уследил. Да, он понимал: надо радоваться. И он, черт побери, старался быть полезным, заботился о Мейв с утроенной силой, напоказ – не перед ней, естественно, а перед собой. Как будто маскировал, компенсировал недостаток родительских чувств. Ел себя за это по-страшному, елозил ложкой по стенкам, дочиста выскребал. И конечно, ни слова не говорил. Никому. Ни за что. Как всегда.

А производство сериальной армии мертвецов, да еще и в душевной компании, отлично отвлекало от этих вопросов. Впрочем, вскоре терзаться стало недосуг. С каждой новой неделей напряжение телевизионщиков нарастало. Мобильный телефон Федора исходил раскаленным звяком: то и дело звонил художник-постановщик Марат, спрашивал, что нового изготовили, просил отчетные фотографии. Прилетавшая после смены Агния расчехляла свою зацарапанную, навеки испуганную цифровую мыльницу, всяких ужасов навидавшуюся в судебно-медицинском бюро. И они устраивали трупам портретные фотосессии, а еще составляли пышные натюрморты с мясистыми сердцами и легкими, напоминавшие в лучших традициях барочных фламандских ванитас о бренности человеческого бытия.

В третьем триместре Федор стал вынужденно проводить уйму времени на съемочной площадке. Сперва преимущественно в павильоне, а к середине мая, когда в прогретых лесах, среди пустяковых белых и розовых цветочков, начались натурные съемки, еще и за город пришлось мотаться. Во-первых, просто чтобы убедиться, что бутафорию доставили в целости. Экспедиторам доверия не было. Взбудораженные необычной поклажей, они норовили остановиться на полпути, потрогать, подергать – в итоге покойный поручик Древницкий доехал до павильона уже безусый, ощипанный, как суповой петух. А Федора – дюжего, небритого, вконец загрубевшего от недосыпа, на вид совершеннейшего мясника – грузчики побаивались. Обращались учтиво: «братан», но на «вы». Реквизит таскали при нем аккуратно, со всем почтением.

Во-вторых, на артистов надо было накладывать объемный грим. Жертвам – разнообразные нашлепки с кровавыми ранами. Потревоженным призракам – инфернальные маски. От двух до пяти часов скрупулезного труда, который вечером аукался Федору стреляющей болью в спине и ногах. Даже простенькую пластическую деталь мало ведь наклеить и покрыть спиртовыми красками – надо следить, подправлять. А киношники, чтобы им пусто было, иногда выкидывали номера: «О, давайте-ка снимем самые крупные планы в конце пятнадцатичасовой смены! Ой, а что это у нас тут с лицом, где гримеры?» И Федор, нецензурно бормоча, возвращал на место поплывшие носы и скулы на горячих, сопревших, уже безо всякого грима осатанелых актерских рожах.

После таких каторжных съемочных дней Федор, ясное дело, доползал до дома напрочь выжатый. Надеялся втайне, что за усталостью получится спрятать апатию, тотальную неготовность через три месяца – через два, елки-палки, как это уже лето, только что ведь была зима, неужели счет пошел на недели? – стать отцом. Видимо, удавалось. Жена встречала его, благостная, в умильной флисовой пижаме, обнимала, льнула тяжелым животом, вела за руку на кухню, наливала тарелку божественно вкусного, огнедышащего борща.

Пока он хлебал, загребая побольше мяса, покрасневшей картошки да аппетитно разваренной капусты, Мейв безмятежно щебетала о том, что прочитала сегодня в очередной толстой книжке или услышала на курсах для рожениц («Слышал про золотой час? Это первые шестьдесят минут после родов, когда ребеночка кладут маме на грудь. Самые важные. Знакомство на психологическом и гормональном уровне»). Или гордо демонстрировала Федору собственноручно сшитые, по-цыплячьи пушистые кургузые штанишки и комбинезончики. Чутко, без укора напоминала: «Милый, я все понимаю, у тебя там полная горячка, но ты сам хотел смастерить кроватку, может, бог с ней, давай просто купим, у тебя еще будет столько возможностей…»

Но Федор несогласно мыкал и мотал головой. Нет, он должен был выпилить эту чертову колыбель.

Должен был.