Поколение - Николай Владимирович Курочкин

но придраться легко к чему угодно — было бы желание. Даже сама мастерица с пятидесятилетним стажем еще и не откусила, а лишь понюхав ромбом порезанный кусок, сказала, по привычке поджав губы: «Ну! Куды там моим колотухам…»

Бэт, как и положено в таких случаях, смущенно улыбалась. Во всяком успешном деле это, пожалуй, самое трудное — научиться смущенно улыбаться.

— Приедешь домой — испеки такой пирожок для мистера Хейзлвуда с Джорджем, — посоветовал он ей. — И маме отнеси.

Последние слова ему не следовало бы говорить — он понял это сразу. Бэт потускнела, и улыбка у нее теперь стала вымученной, как у человека, который скрывает за ней какое-то горе.

— Как, кстати, она? — спросил он.

— Лучше, — сказала Бэт. — Уже не кусается…

Для того чтобы распознать напряженность в разговоре, необязательно знать иностранный язык. Двое молча поднялись и пошли разными путями: одна — на кухню, другой — в дом.

— Извини, — сказала Бэт. — Я не сдержалась. Папа приводил мисс Райдерс, и я весь вечер ухаживала за ними и смеялась вместе с ними. Мне хорошо здесь, Пол.

— А я боялся, что тебе будет одиноко и скучно. Здесь ведь нет никаких развлечений.

— Ты действительно об этом думал? Что мне будет не хватать развлечений?

— Да.

— Здесь все есть, что мне нужно: тишина, покой. И ты.

— Бэт, — сказал он. — Это глупо говорить за столом. — Он повертел в руках кусок пирога, потом рывком поднялся и встал перед ней на колени. — Я прошу тебя стать моей женой.

Она смотрела на него, как на ребенка, — ласково и умиленно, перебирая пальцами его волосы.

— Как в старых фильмах, Пол, — сказала она. — Как в старых фильмах. Сейчас это делается, наверное, не так, но я очень люблю старые фильмы, Пол. Я их просто обожаю…

Если бы сад превратился вдруг в сцену, то зрителей было бы немного — всего двое.

17

В последующие дни Бэт совершенно преобразилась. То есть она и раньше не выглядела особо скованной, даже принимая во внимание непривычную обстановку, но теперь она как бы скинула с себя невидимый груз, который мешал ей выпрямиться.

Она громче всех смеялась, танцевала и кокетничала с Васюниным племянником; подоткнув подол у старого материнского платья, мыла пол в доме; чистила рыбу и радостно трясла порезанным пальцем; целовала невпопад и мать и бабусю, заставляя их лишний раз всплакнуть; запомнила несколько русских слов и часто повторяла их — все не к месту.

Ей понравился сарай с охапкой старого, потерявшего свой дурманящий запах сена, и каждый вечер она писала записки, передавая их Белову через бабусю: «Вам не хочется пожевать сегодня травки, mister Horse»[8], или: «За вами должок, мой милый дружок!»

К прощальному ужину бабуся открыла сундук и, подперев крышку источенной древесными червями рогатиной, стала извлекать из него свое добро.

Бэт перемерила все кофточки и юбки, присмотрела лакированные туфли и, надев их, не захотела снимать.

Из сундука шел какой-то особый дух: будто не нафталином была пересыпана одежда, а временем.

За столом, почти свадебным, у них был потрясающий вид: Бэт сидела в подвенечном бабусином наряде — белая гипюровая кофта и черная, длинная, до пят, юбка, а Белову досталась дедова косоворотка — атласная, с вышивкой и черным крученым шнурком с бахромой на конце — «как хочь, так и сиди: хошь подпоясанный, хошь рассупоненный!»

Живописный наряд Бэт потряс станичников. «Ну, казачка! — цокал старик Дорофей. — Прямо бывалошняя». Второй муж Груняши-упокойницы тряс седой, как бинтами перевязанной, головой и повторял размеренно, будто сам себе отсчитывал паузы: «Господская барышня». Васюнин племянник, видимо, решив, что ему уже нечего добавить к сказанному, больше внимания уделял другой «даме», которая стояла как раз напротив него в окружении селедочки, заправленной лучком, и глубокой тарелки с соленьями.

Опомнившись от первого потрясения, казаки перешли к более решительным действиям, заявив во всеуслышание: «А мы вот ее не пустим», — и уж тут громче всех кричал Васюнин племянник.

— Что это с ними? — спросила Бэт.

— Не хотят тебя домой отпускать, — сказал, улыбаясь, Белов.

— Пол… правда, не отпускай меня…

— Будет большой скандал. Ваши завопят, что тебя похитили.

— Ну и пусть себе вопят. А я скажу, что мне здесь хорошо.

— Да, залезешь на Останкинскую вышку и закричишь через океан.

— Залезу и закричу. А почему ты так боишься, что скажут там?

— Не знаю. Слушай, а действительно, почему?

— Потому что ты не хочешь, чтобы я здесь осталась — вот почему. Пойдем на Дон. У меня что-то голова разболелась.

Вести Бэт по центральной улице Белов не рискнул: их бы перехватили метров через десять — таких расписных.

Солнце присело за горы на той стороне Дона, окрасив их багряным цветом, и вода потемнела, словно уснула.

— Пол. — Бэт взяла его под руку и прижалась к нему. — Пол, ты будешь меня любить?

— Буду.

— Всегда?

— Всегда.

— Пол, мне очень нужно, чтобы ты меня любил всегда и чтобы всегда обо мне думал. Я сразу почувствую, когда ты меня разлюбишь или перестанешь думать обо мне.

— Ты чего это? — спросил он, взяв ее за плечи.

— Ничего. — Она отвела взгляд и смотрела теперь на оранжевые горы. — Пойдем домой.

В Москве они пробыли два дня. В гостинице «Россия» он сказал молодой администраторше, что мисс Хейзлвуд — его невеста, но та сдержанно улыбнулась и поселила их в разных номерах.

— Почему? — удивилась Бэт.

— Не доверяют мне тебя, — сказал он.

— У нас это можно было бы уладить с помощью десяти долларов.

— У меня нет долларов, — сказал Белов. — Но ведь я могу уснуть у тебя, не так ли?

— Уснуть ты можешь и у себя! — засмеялась Бэт.

Обедать он повез ее в Дом журналистов. Они сначала спустились вниз и взяли пива, потом ели в ресторане, а в баре пили коктейли и слушали музыку.

В номер они вернулись за полночь. Бэт сразу же пошла в ванную, а он встал у окна — смотрел на мигающую огнями ночную Москву. Он злился на себя, и злость его была такой вдохновенной, какой она может быть только на себя самого. Он знал, что надо делать, но ждал — и там, в Нью-Йорке и в Калаче, и даже здесь, — что все само собой и устроится, кто-то за него все уладит, все выяснит, а сам потом между делом заметит: так оно, мол, все уже решено давно было.

Как ненавидел он в себе эту леность, это откладывание на потом! Он даже привык это ненавидеть, и постепенно ненависть сама превратилась для него и в цель, и в средство, и в борьбу.

Он