Поколение - Николай Владимирович Курочкин

у меня от зубов отскакивали. Ну, я ей с утра, значит, как папаша уйдет, — буне джорне, значит, в обед опять с докладом — буне доминаца, ну и на ночь, как водится, — буне сера. Ох и огнявая девка была!

— Ну, гусар! — засмеялся Белов. — Креста на тебе не было!

— Не плети че не надо, — обиделся старик. — Я при кресте всю жизнь проходил. При кресте и дури-то меньше выказывали. Ты вон на девок погляди, ведь че вытворяют. Тока к мужу прибилась, туды-сюды, ан нет — уже и нос воротит. Он мне, говорит, не ндравится. Да че ж с ним год валандалась? Где ж зенки твои лубошные были? Оходить бы тебя осклябиной — сразу небось пондравился бы. У нас, бывало, приведут тебя к сватам, так девку тока вприглядку и увидишь. И то — в пол уставится и сидит, как оглоблю проглотила. А потом по полвека жили да жалели друг дружку. Мы вот, помню, пришли к сватам, ну там, со всеми причиндалами, то да се, а на меня молчун напал, ну, враз онемел. Пелагею мою в горницу вывели, мне бы че такое путное завернуть, а я не хуже столба. Папаня меня толкает: «Ты, Дороша, округлил бы словечко…» Ну, я и округлил… «Хата, — говорю, — у вас совсем никудышная. Сгореть бы пора». Пелагеюшка-то как прыснет! Я думал: от смеха зайдется. А вот дед твой натуральный кудесник был…

— Давай про деда, — подзадорил старика Белов. — Что он там вытворял?

— Кудесник был первостепенный. Я помоложе его был, а помню. И выпить любил, и в картишки поиграть, но в меру… Всему меру знал. А раз с братом учудили. У них там компания была: дед твой с братом Еремеем, Федька Капустин, он председателем сельсовета был, ну и Митька кривой и зять его Антипка кривой.

— Да они что, как на подбор, оба кривые? — перебил старика Белов.

— Не, у них по одному глазу было. Митьке в гражданскую, а Антипке с мальства ишо… сам набаловался. А у Митьки дочь на выданье была да жена Кукуня.

— Какая Кукуня? — снова не удержался Белов. — Это что за имя?

— Да не имя… Звали ее так. У нее первый муж в импиристическую погиб, ну она и куковала, пока ее Митька не присмотрел. Он тоже вдовый был. Вот они, значит, в карты играли, а на первый день пасхи, играли, значит, и выпивали, а у Капустина сидели разговлялись вроде… Ну и кончилась у них выпивка. Дед твой достает деньги, Капустин Федька тоже достает, а кривые косятся на них. «Нету, — говорят, — у нас денег». Жадные были, зря что кривые оба. А дед твой говорит: «А ну давай с песнями без штанов ко мне! У меня там четверть припасенная стоит…» Они pa-аз штаны с себя, и подштанники, и айда в рубахах по селу! Да кувыркаются. А Федька Капустин на балалайке им подыгрывает. Срамота! Ну, поставил он им четверть, они пьют и плачут. «Ты, — говорят, — нас перед людьми осрамил. На великий праздник с голой задницей пустил…» — «Это не я, — говорит, — это жадность ваша». Да че там! Митька кривой за пятак десять ковшов воды лягушачьей пил, а тут за четверть водки чтоб не пошел! Ну а ночью приехали за дедом, в милицию забрали, что, мол, хулиганством занимался. Федька Капустин его оттуда утром выпустил. Вместе ж были. Во кудесничал дед твой. Ну, толкай свою. Я ей песни зараз петь буду. Толкай, толкай, а то всю царствию небесную проспит!

15

Белов в спальню прошел на цыпочках. Бэт лежала разрумяненная со сна, припухшая и с открытыми глазами.

— Доброе утро, мисс Хейзлвуд! — сказал он. — Чего изволите: кофе, фрукты, поцелуй?

— Пол, — прошептала она, — я никогда так сладко не спала. Тут так мягко.

— Вставай. — Он поцеловал ее. — Один красивый молодой казак хочет петь тебе серенады.

— Это ты, что ли, красивый, молодой? — спросила Бэт, натянув простыню до подбородка.

— Нет. Один родственник. Очень забавный старичок. Разбудил меня, чтобы узнать: почему ты сама худая, а грудь у тебя — во. — И на манер Дорофея Егоровича он продемонстрировал это «во».

— Пол! Ты… ты… дурак. Ты все это придумал. — Она сердилась как-то нехотя, с ленцой.

— Конечно, придумал. Одевайся, обедать пора.

Выйдя из спальни, он подошел к Дорофею Егоровичу и приказал: «Начинай».

Старик Дорофей набычился, откашлялся, вдохнул глубоко и затянул дурным голосом: «Скакал казак через долину, через германские поля…»

Пел он самозабвенно, то есть так, как поют обычно люди, начисто лишенные какой-либо приятности в голосе и музыкального слуха, и чем меньше у них того и другого, тем охотнее соглашаются они петь, и поют чаще всего громко и долго — пока их не остановишь.

— Ну, как тебе солист? — спросил Белов, отослав старика Дорофея во двор узнать насчет обеда.

— Очень своеобразный голос, — серьезно сказала Бэт. — Я хочу ему что-нибудь подарить. Открой чемодан… вон тот… желтый…

— Тут еще твоей маме и бабушке. — Бэт достала две коробки и протянула их ему. Это были духи.

— Ты мне испортишь родственничков, — сказал Белов. — Как бы они не потребовали потом кружевных пеньюаров и массажиста.

— А это тому пожилому джентльмену, который пел мне серенаду. — И в руки Белова перекочевал календарь с девицей в купальнике. Белов хотел еще добавить что-то, но в горнице неслышно появился «джентльмен» и объявил, что обед стынет и все ругаются.

За столом Белов понял, какой нелегкий хлеб у переводчиков. И главное — вопросы были один другого содержательнее: «Как спалось на новом месте?» — «Спасибо, хорошо». — «А вы… это, прямо из самой Америки сюда?» — «Да… на самолете… до Москвы». — «А у матери с отцом сколько вас душ-то?» — «Я и еще брат Джордж» («Георгий» — перевел Белов). — «Смотри-ка, в Америке — а по-нашему зовут: Лизавета да Георгий. А отец-то не старый?» — «Пятьдесят восемь лет». — «Не старый. Небось на девок поглядывает?» — «Он много работает…» — «А поместье у вас там есть какое, огород или ишо че?» — «Нет. Мы живем в пригороде. У нас двухэтажный дом». — «Так это нормально… Можно и молочка взять в колхозе, и зелени». («Ты еще про сельсовет спроси», — сказал Белов «джентльмену».)

Бэт постепенно осваивалась со своей странной ролью. Она тоже вместе со всеми улыбалась, отвечая, смотрела теперь не на Белова, а на того, кто задавал ей вопрос, и с аппетитом ела.

— А добрая работница будет. — Он слегка подтолкнул мать. — Смотри, как уписывает.

— Болтаешь что ни попадя. — Мать даже закраснелась. — Не оговаривай. Хозяевам радость, когда гость ест да нахваливает.

— Тогда