Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

7.

Снятую насос-форсунку Мартопляс разбирал у себя в каюте. Никакого кокса, как он и ожидал, ни в соплах, ни в каналах не было. Кто-то из мотористов, несмотря на запрет, протирал разобранные детали ветошью, и волоконца забили форсуночную иглу. Пустяк. Можно было вывести из работы третий цилиндр, и дизель пахал бы и так. Но Мартопляс твердо решил проучить «заплававшегося стратега» и через полчаса услышал в цилиндрах среднего дизеля «подозрительные стуки». Он велел выключить топливный насос, и «стук» пропал. Разумеется, барахлили все те же форсунки, забитые некондиционным соляром.

Если стук слышен инженеру-механику, то подчиненные услышат его тоже. Остановили и средний двигатель. Работал еще левый, но ведь и он питался все тем же топливом, коксовое число которого было никому не известно. Час-другой – застучит и он.

Потерять ход в океане, да еще сорвав при этом учебно-боевую задачу, – позорнейшее ЧП, о котором сразу становится известно на всех флотах. Командира снимают с должности, а если и оставят на прежнем месте, то до конца службы будут вспоминать: «Тот, который болтался в море без хода».

И винить некого – механик предупреждал. Запись в вахтенном журнале не вычеркнешь. Кто спешит, тот опаздывает. Сами виноваты, товарищ Абатуров, не надо было брать кота в мешке. Не война, не горит… А если топливо и в самом деле оказалось бы высокосернистым? Запороли бы движки как пить дать. Мартопляс хмурил брови, пряча довольную усмешку, и с превеликой озабоченностью щелкал кнопками на панели термодатчика – лично следил за температурой газов в цилиндрах левого, работающего пока дизеля.

Он не был зловреден по натуре, но чувство собственной правоты и профессиональной гордости, задетое абатуровским окриком, взывало к отмщению, и Мартопляс, пощипывая рыжеватый ус, решал: сейчас ли доложить, что и левый скисает, или потянуть еще немного, чтобы командир потомился в тягостном ожидании рокового доклада. Впервые за службу судьба подводного бога – всевластного, грозного, насмешливого – оказалась вдруг всецело в руках механика. Мартопляс даже поглядел на свои ладони с темными пятнами застарелых ожогов и белыми шрамиками по числу форсуночных сопел: курсантом подставил руку под отверстия сопел – хотел посмотреть, с какой силой впрыскивается в цилиндр топливо, качнул рычаг насоса – и острые струйки пробили кожу. Капли крови смешались с соляром. «Ну вот, – усмехнулся преподаватель, «дед» с фронтовой «Щуки», – у настоящего механика в жилах всегда есть толика соляра».

У Абатурова руки не такие – покрыты ровным загаром то ли от частых встреч с солнцем на мостике, то ли от кварцевых ванн, которые принимает командир, когда лодка под водой. И в душу Мартопляса закрадывается колючая неприязнь к обладателю чистых загорелых рук, замешенная на вековой розни «палубы» и «машины». Ему хочется посмотреть, каким станет абатуровское лицо, когда он доложит, что и левый дизель пора стопорить… Механик берется за горячие поручни трапа, ведущего из отсека…

8.

Коммандер Гай Молдин не страшился призрака старости. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что палубные летчики редко доживают до пятидесяти.

Два года назад он совершил посадку на аварийный барьер. У «Викинга» не выпустился посадочный гак, и самолет был пойман в капроновые сети типа «Баррикада». При этом Молдин разбил лицо. У него был поврежден тройничный лицевой нерв, и мышцы правой половины лица перестали действовать. Он улыбался криво. Виски приходилось пить по-русски – залпом, запрокидывая голову, иначе все выливалось из незакрывающегося уголка рта. Спал он с открытым правым глазом. Все это было премерзко.

Из палубной авиации он перешел в плавсостав и поступил в школу специалистов атомного флота.

Три раза в неделю он ездил из Норфолка в Портсмут, посещая фешенебельную косметологическую клинику доктора Жерве. Ему шлифовали рубцы на лбу и подбородке, делали пересадку носовых хрящей, а главное – оживляли тройничный нерв. Мимической гимнастикой с ним занималась жена владельца клиники мадам Жерве – красивая, чуть полнеющая блондинка. Она родилась на Аляске, и родители-геологи дали ей чукотское имя – Эмилен. Но оно звучало вполне по-английски и напоминало Эми – любимая.

Они сидели вдвоем перед зеркалом, и Эмилен ласково уговаривала его:

– Подними бровь. Выше! Ну пожалуйста. Сейчас все получится. Не волнуйся. Все прекрасно.

При этом она помогала ему мизинцем. Она массировала ему щеку, круговые мышцы рта, правую бровь.

Боже, какой чарующий аромат источала она. Такой аромат не создается одними лишь духами. Его букет собирается годами, ибо годами надо принимать ванны с дорогими шампунями, носить белье, подсвеженное листочками вербены, годами надо втирать в кожу драгоценные кремы и подносить к губам изысканные вина.

Гай Молдин десять лет поднимал с палубы самолеты, и десять лет он не знал, что такое робость перед красивой женщиной. Но мадам Жерве дорожила своей репутацией в клинике мужа, и роман их не пошел дальше осторожного поцелуя, которым Эмилен разрешила Молдину поблагодарить себя после успешного завершения курса мимической гимнастики. Бровь поднималась, глаз закрывался, виски не проливалось…

Несколько раз они встречались в загородных ресторанчиках, но после милых бесед за столиком Эмилен захлопывала дверцу своего «ягуара» и срывалась с места, как палубный штурмовик. Молдин эскортировал ее на верном «форде» до поворота к клинике.

За день до выхода «Колумба» в Меди она позвонила ему на корабль и сообщила, что улетает с мужем в Старый Свет, и, пока Жерве будет закупать в Париже новое оборудование, она проведет месяц в Неаполе, и, если Молдин сможет ее навестить, она ему будет очень рада.

«Сможет навестить…» Не в круиз же он, в самом деле, отправляется! Попробуй вырвись с боевого патрулирования! Все равно что отпроситься из траншей на побывку. Лучше бы она не звонила…

В Средиземном море танталовы муки коммандера достигли апогея. Он сходил с ума при одной лишь мысли, что вот эта волна, только что плеснувшая в борт авианосца, быть может, пришла с неаполитанского пляжа, где ласкала тело Эмилен.

Ему приходили в голову фантастические идеи – угнать палубный самолет и сесть в неаполитанском аэропорту. Такой бред мог возникнуть, наверное, только от чуингам-тоника, который Молдин жевал беспрерывно, пытаясь хоть чем-то умерить свою ярость.

Ни одна женщина в его жизни не вызывала такого горького сожаления от невозможности быть рядом, как Эмилен, шепнувшая в трубку: «Я буду очень рада видеть тебя». Молдин не знал названия этому чувству, потому что с курсантских времен смеялся над словом «любовь».

И когда перед входом в Джиб (Гибралтар) вице-адмирал Андрюс объявил приз тому, кто первый обнаружит подводную лодку – тысячу долларов и месяц отпуска, Молдин понял, что ему делать. Он испортил отношения с командиром,