Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

Вдруг посвежело. Ударил ветер. Луну и звезды заволокла косматая туча. На лоб упали холодные капли.

– Дождь!

– Разве? – удивилась она.

– Определенно – дождь! – повторил он и привлек ее ладонь к своему лицу.

– Точно! – Зоя тронула его мокрый лоб и вскочила. – Бежим! Сейчас ливанет!

И точно: темное небо вздрогнуло, зашевелилось, исказилось ослепительной судорогой – и на мгновение вокруг стало так ярко, что крест на ближней церкви высветился каждой своей завитушкой. Раздался оглушительный скрежет грома – и на землю рухнул ливень.

– Скорее! – закричала Зоя, захлебываясь дождевой водой. – Сюда часто бьет молния…

Держа обувь в руках вверх подошвами, они помчались по хлюпающей траве, а выбежав на дорогу, оказались по щиколотку в потоке, стремившемся по асфальтовому руслу. Клокочущая вода мутно отражала молочные вспышки молний.

– Куда теперь?

– Ко мне! – Она махнула рукой в сторону Гостиного двора.

Они побежали дальше, чувствуя, как тяжелеет, намокая, одежда. Вода слепила. Зоя с размаху шагнула в бочажок, вскрикнула и присела.

– Что случилось?

– Ногу подвернула. Какая же я сегодня невезучая!

Скорятин поднял библиотекаршу на руки и понес. Обхватив его за шею, она странно улыбалась. Казалось, ее залитое дождем лицо плачет и смеется одновременно. Гене показалось, что все это он уже видел в каком-то нежно запутанном черно-белом фильме. Странная встреча в случайном городке. Один день вместе. Нечаянное грехопадение. Разлука. Тоска по неопознанной любви, растянувшаяся затем на всю жизнь. В том кино героиня вроде бы тоже подвернула ногу, и герой красиво нес ее сквозь такой же грохочущий ливень. Мокрые, дрожащие от холода и страсти, они слились в поцелуе, едва найдя укрытие в заброшенном амбаре. А потом – параллельный монтаж: ослепительные молнии выхватывают из темноты молодые тела, которые с каждым раскатом грома становятся все смелее и обнаженнее. Наконец последняя, самая яркая вспышка, самый тяжкий удар – и крупный план невыносимого взаимного счастья… Затемнение. Волглый рассвет. Нагая юная женщина осторожно входит в туманную утреннюю реку. Герой смотрит на нее в щель между досками, улыбается небритыми щеками и закуривает…

Скорятин с разбегу остановился и поцеловал Зою в смеющиеся губы.

– Безумие какое-то! – прошептала она, отворачиваясь.

Перед Гостиным двором их обогнала черная «Волга», рассекавшая, словно катер, озеро, в которое превратилась торговая площадь. Машина сначала затормозила, словно хотела подхватить спасающихся от ливня людей, но потом, взревев и выбросив из-под колес грязные фонтаны, умчалась. Гена не придал этому значения, а Мятлева просто не заметила. Она прижалась к его мокрой груди и шептала:

– Что я делаю? Зачем? Зачем?!

А он вдыхал влажный запах ее тела и думал лишь о том, как принесет библиотекаршу домой, осторожно опустит на кровать, встанет перед ней на колени и будет неумолимо нежен. На минуту Гена вспомнил Марину, усмехнулся и забыл, жалея лишь о том, что оставил зубную щетку в садовом флигеле на полочке.

Зоя подняла голову, определяя направление тяжелого бега, и показала на купол уступчатой колокольни, мутневшей сквозь дождь. Туда! Наконец они добрались до блочной пятиэтажки, притулившейся у мощной монастырской стены. В доме светилось несколько окон.

– Второй этаж. Шестая квартира, – шепнула она.

Не чувствуя ноши, устремленный Гена взлетел по щербатой лестнице и остановился с тяжко бьющимся сердцем перед дерматиновой дверью с двумя железными почтовыми ящиками – зеленым и синим. К одному были прилеплены логотипы «Советского спорта» и «Волжского речника», второй оказался без наклеек.

«А и вправду: зачем библиотекарше выписывать домой газеты?» – подумал московский мечтатель и спросил хрипло:

– Где ключи?

– Не надо, – ответила Зоя и, отстранившись, нажала кнопку звонка. – Сосед откроет…

В квартире словно того и ждали: задвигались, зашумели, зашаркали. Звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыл взъерошенный жилистый дед в выцветших галифе и голубой обвислой майке. На загорелой груди сквозь седые волосы виднелась пороховая татуировка: сисястая русалка с якорем.

– Это еще что такое? – спросил дед, поглядев сначала на Гену, потом на Зою.

– Вот, ногу подвернула, Маркелыч.

– А-а… Ну тогда – заноси!

Старик повел их по узкому коридору, уставленному стеклянными банками, коробками и связками книг. Скорятин чертыхнулся, больно задев локтем педаль велосипеда, висевшего на стене.

– Осторожно! У нас тут тесно… – виновато шепнула библиотекарша.

Маркелыч толкнул незапертую дверь. Войдя в комнату, Гена уловил запах одинокого женского жилья – уютный, опрятный и загадочный. На окне висели голубенькие, в оборочку, занавески и стояла герань. Стол был застелен белой кружевной скатертью. Спецкор осторожно усадил пострадавшую в креслокровать. Она смущенно одернула задравшуюся блузку, отвернула брючину и потрогала ногу: щиколотка опухла так, что заплыли косточки.

– Больно?

– Немного.

– Сейчас лед приложу, – пообещал сосед. – Что ж ты, девка, так бегаешь? Не коза ведь.

– В лужу оступилась.

– Нечего ночью болтаться где попадя!

– Я город гостю показывала.

– Этому?

– Ну, я пошел… – кашлянув, объявил москвич.

– Куда же вы такой мокрый? – улыбнулась Мятлева, поглядев на пол, потом на спецкора.

Вокруг его промокших «саламандр» растеклась целая лужа.

– Извините…

– Раздевайтесь! За ночь высохнет. А утром я поглажу.

– Неловко как-то, – зарделся Гена, щекотливо теплея от надежды.

– Знамо дело. Пойдем ко мне, неловкий! Разденешься и ляжешь. Знаешь, какой у меня диван? Кожаный. Раньше в ЧК стоял.

– Вы там служили? – съязвил журналист, сникая.

– Батя комиссарил. Я-то по лоцманской части.

– Спокойной ночи, Геннадий Павлович! – с лукавым сочувствием молвила Мятлева.

– Выздоравливайте, Зоя Дмитриевна! – ответил Скорятин с заботливым укором.

В комнате у деда было тесно и скромно, почти как в кубрике: полуторная панцирная кровать, застеленная дешевым гэдээровским пледом, горка с разнокалиберной посудой, круглый стол под растрескавшейся клеенкой. На голом окне рос столетник в замшелом глиняном горшке, поставленном на треснувшее блюдо с кубистическим молотобойцем.

«Ни хрена себе! Фарфоровая агитка Чехонина!» – обалдел Гена.

По семейным обстоятельствам он немного разбирался в антикварном авангарде.

Но главным достоянием деда оказался просторный кожаный диван с высокой спинкой, откидывающимися валиками, полками, завитками из красного дерева, с мутной зеркальной вставкой, окаймленной перламутровой рамкой. На стене желтели старые портреты – сурового усача в кожаной фуражке со звездой и запуганной селянки в белом платочке. На древнем телевизоре стоял, прислоненный к бутылке, современный снимок болезненной женщины. Угол фотографии перечеркивала черная полоса. Вместо иконы в комнате царил парадный портрет Сталина, до 20-го съезда, очевидно, висевший в совучреждении.

Маркелыч откинул диванные валики, значительно удлинив ложе, бросил сложенную серую простынь и ватное стеганое одеяло.

– Раздевайся, страдалец, ложись!

Скорятин с трудом стащил с себя мокрую, прилипшую к телу одежду, особенно повозился с задубевшими джинсами и остался в одних трусах, почти высохших,