Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

его глазами веером вспыхнуло пламя. Взрыва снаряда он уже не услышал, упал с многочисленными осколками в голове вниз, и земля густо посыпалась на него. Не слышал и не видел он, как четвертый танк утюжил окоп, все больше и больше закапывая Федула и Тимохина в неглубокой могиле, пока от брошенной кем-то гранаты не загорелся сам. Может быть, после битвы на белгородской или курской земле у дороги путник прочитает на каменном надгробии краткую надпись: «Неизвестный», а это они — Федул и Тимохин. Кто знает, может быть, Федул и Тимохин покоятся в братской могиле, имена павших в которой не все известны, а может, прах их после оглушительного взрыва смешался с землей, не оставив следа, но приобщился к святому сонму безвестных защитников земли русской? Пока была жива жена Федула, то в открывшейся в 1943 году церкви имя Федора Емельяновича Крякова в поминальнике «Во здравие» значилось и вместе с другими именами произносилось, а спустя некоторое время, уже после войны, оно перекочевало в список «За упокой». Но Федул все еще жил и жил в памяти коптивших белый свет нагорновских стариков.

Однако сержанту Дмитрию Храпову не суждено было узнать об этом. А вот на встречи со знакомыми на фронте ему определенно везло. Кроме бросания деревянных болванок вослед танку, бойцы его отделения учились на ходу спрыгивать с машины, бежать за ней «поражая и подавляя противника, как говорил сержант, метким огнем». Дело не такое уж сложное по сравнению с тем, что лежать между лязгающими гусеницами тридцатьчетверки или самоходки: спрыгни на землю — и все! Однако некоторые солдаты откровенно боялись даже прыгать. Глядя на таких, командир танкового батальона презрительно усмехался:

— Пока они сползут на землю, их сто раз уничтожат, — заметил он. — Сержант, ну, что это за олухи у тебя в отделении? Погоняйте их, как следует…

— Слушаюсь, товарищ капитан. — Митька поднял ладонь к каске и уверенно добавил: — Мы научимся… А ребята мои молодцы!

— Вот, вот, пусть прилежней учатся, молодцы. И чтобы так же хорошо, все делали, как ты, к примеру, играешь на своей гармошке, — звонко рассмеялся капитан.

Митька опешил: откуда капитан знает о его гармошке? Он выкатил глаза, всматриваясь в знакомые черты лица танкиста. Наконец, узнал в нем… того самого… бригадира тракторной бригады!..

— Вы, вы… у нас?…

— Да, да, у вас… В Нагорном!..

— Игумнов?!

— Василий Степанович Игумнов. — Офицер протянул руку Храпову. — А ты… постой, постой… Не называй себя… Память у меня цепкая… Ну, да, Митька! Дмитрий! В тихую летнюю ночь я даже в степи слышал твою гармонь… Лихо играл!

— Кажется, это было сто лет назад, — взгрустнул сержант. — Ей-богу, как во сне… А вы, товарищ капитан, тогда, как утренний туман над нашей Серединкой, растаяли … Уехали — и ни слуху ни духу…

— Во-первых, когда мы наедине, называй меня в крайнем случае Василием Степановичем, а то и вовсе — Василием… Васькой! — рассмеялся Игумнов. — Ну, а по службе, в присутствии подчиненных, конечно, по чину… Во-вторых, не думай обо мне, как о пошляке: не по своей воле я уехал, меня вызвали в военкомат, где и загробастали в армию. …И с той поры я — танкист! Войну встретил почти на самой границе… Потом пятился задом, задом — в Волге чуть не утонул… А теперь вот, я почти дома!.. До моего родного села Игумнова — рукой подать, надеюсь заехать туда. — Он вдруг смолк, задумался и тихо с грустью добавил: — Если там хоть что-то осталось…

В перерывах между занятиями они подолгу беседовали, вспоминали о минувшем. У обоих на уме было одно имя, но оно никак не срывалось с языка и у каждого по разным причинам: Василий, может быть, несколько стыдился, считая Митьку слишком молодым, чтобы доверять ему интимное, ведь он отбил, пожалуй, самую красивую женщину у ее мужа, Ивана Званцова, которого уважал и не хотел обидеть, но любовь взломала все нравственные преграды, чувство и страсть сокрушили все на своем пути; Дмитрий же был свидетелем того, что произошло в Нагорном в дни оккупации, когда так неожиданно трагически, но, можно сказать, и героически погибла Евдокия Лыкова, а именно это имя у них не выходило из ума. Митька боялся огорчить офицера, близкие и доверительные отношения с которым показали, что Игумнов вовсе не безрассудный ловелас, а вполне порядочный человек. А что влюбился в замужнюю женщину, так это случалось издревле и в любое время, даже в условиях войны, за что большую часть мужского населения мира следовало бы осудить. И все-таки однажды капитан не выдержал:

— Ладно, хватит нам ходить вокруг да около, рассказывай про нее, — попросил он Митьку.

— Что рассказывать?

— Все!.. Как у нее сложилось с Иваном после моего отъезда?… Они, наверное, помирились?… Я любил ее… Что я говорю! Люблю! Как никого в жизни… Все это время: и перед войной, и во время войны мечтал и мечтаю лишь об одном — вернуться к ней… Ну, рассказывай! — нетерпеливо потребовал Игумнов.

— О чем, Василий Степанович, говорить-то? — перешел Митька на фамильярность, как, собственно, и просил капитан. — Если все расскажу, вы… Одним словом — беда!

— Какая беда? — насторожился Игумнов. — Что?! Иван отомстил ей? Или как?

— Иван Званцов выставил ее вещи за ворота… У нас так разводятся… Но это было бы полбеды! Вскоре Иван Афанасьевич уехал, как я точно знаю, аж на Дальний Восток… А Евдокия… она…

— Ну? Что она? Не молчи!

— А Евдокия… угрохала коменданта лагеря для военнопленных красноармейцев венгерского офицера Гамара…

— Как?!

— Очень просто, халу подожгла… Помните их дом? — Василий кивнул головой: ему ли не знать дома Лыковых! — И сама сгорела… Она поднялась на чердак, крикнула: «Простите!» и…

— Что?! — почти закричал Игумнов. — Сгорела?! Не может быть!

— Да с какой стати мне врать-то, Василий Степанович! Ей-богу, правда.

— Все, хватит, сержант, — расстроенного до глубины души капитана буквально трясло, он доставал из пачки и ломал папиросу за папиросой, бросал под ноги и, наконец, молча пошел к танкам, стоявшим в тени под акациями, повернув набок стволы.

Митьке стало не по себе: он мысленно ругал себя за то, что не сдержался и рассказал все Игумнову. Но лгать он не умел, тем более, что речь шла об очень серьезном и здесь было не время и не так просто отнекиваться. Это же не божиться перед Власьевной, что он не лазил в ее сад и с яблони не отряхал не поспевшие еще яблоки (хотя, честно говоря, хулиганил). Боялся, что капитан после этого станет