Песня имен - Норман Лебрехт

Опасаясь, что провшивевшую одежду с зашитыми в ней списками отберет так называемый санитарный патруль, Алтер ребе велел хасидам выучить имена наизусть, повторяя их перед сном, после вечерних молитв. Дабы укрепить их память, он прибегнул к методам Бааль-Шем-Това, Обладателя доброго имени, основателя хасидского движения. Собирая евреев из самых низов, подпасков да попрошаек, отродясь не сидевших за партой, Бааль-Шем (сокращенно, по первым буквам имени, его называли Бешт) провозглашал, что грамотность не является обязательным условием для святости. Не ученость, а искренность имеет в глазах Господа наибольшую ценность. «Не умеете читать молитвы из книги, — проповедовал Бешт, — слагайте Господу новую песнь». Он затягивал свой, придуманный мотив и, то благоговейно, то исступленно, выводил мелодию за мелодией, и глухие сердца обращались к небесам.

Медзыньский ребе, в более тягостных обстоятельствах, воспользовался тем же способом. Он сложил для имен нигун, торжественный, но легко запоминающийся. По мере того, как список удлинялся, он вплетал в исходную тему новые вариации. Потом контрапунктом добавил еще одну мелодию — более живую и динамичную, в такт ей так и хотелось притоптывать. Из той мелодии выросла третья, за ней четвертая. Ею завершался каждый вечерний молебен. В душных вагонах для скота на пути в Треблинку, в карьерах и бараках Алтер ребе ежевечерне, in sotte voce, вел своих хасидов сквозь бессмертную Песню имен.

— Как звали твоих родителей? — тихо спросил Молодой ребе.

— Отца — Зигмунт, — ответил Довидл, — мать — Эстер.

Ребе улыбнулся и закрыл глаза. Затянул без слов, потом запел приятным низким тенором.

— Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, — повел он рапсодию, отбивая такт ладонью по ручке кресла. — Мир хобен Рапопорт, Авром, Рапопорт, Берл ун Хая-Сора, мит киндер Йосл, Йехиэл ун Лея.

Мужчины и мальчики в молельне вступили, словно хор призраков:

— Рапопорт, Хаим-Довид, Рапопорт, Шуа-Хаим, Рапопорт, Йерахмиэль ун Copo мит Йехиэль, Шлоймо, Шнейер-Залмен ун Ривке, Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, йехи зихром борух, да будет благословенна память о них.

Довидл раскачивался в такт мелодии и раздумывал, не взять ли скрипку и не подыграть ли. Веки ребе были спокойно опущены, лицо безмятежно. Он пел и пел, а капелла, поочередно перебирая всех Рапопортов по еврейскому алфабет. Фамилия эта не из редких. Довидл знал, что Рапопорт — искаженное Рав д’Опорто, так звали раввина из Португалии, откуда тысячи евреев в 1497 году бежали от инквизиции. Рапопорты расселились по всей Польше и странам Балтии, и связывали их только бывшая родина и общая судьба.

Второй нигун был посильнее. Довидл обнаружил, что начинает дышать в такт, подстраиваясь под его каденции. Музыка, и эти раввины абсолютно точно знали это, впивается в мозг, как клещ. Восприимчивость к этому виду искусств сохраняется до последнего, невзирая на возраст и деменцию. Для жертв, от которых осталось только имя, музыка — мемориал, неподвластный времени, отрицанию, вандализму. Через песню вилась и вилась цепочка имен. Когда Молодой ребе подобрался к «…Рапопорт Шимон-Зелиг унд Эстер мит киндер Песя, Малка, Бася-Бейла», Довидл, узнав своих, вздрогнул. Ребе повесил фермату, и хор вывел: «Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, йехи зихром борух».

— Зигмунта по-еврейски звали Шимон-Зелиг? — спросил ребе.

Довидл кивнул, из глаз брызнули слезы.

— Благодарение праведному Судии, — сказал ребе. — Мой отец его знал. Он вместе с нами ехал в Треблинку, в августе 1942-го, — продолжая раскачиваться, сообщил он. — Когда мы приехали, женщин и детей отвели налево и отправили в газовые камеры. Дата смерти твоей матери и сестер, когда ты будешь читать кадиш, ай Рапопорт, семнадцатый день месяца ава, запомни это, семнадцатое ава, ай Рапопорт. Некоторых мужчин оставили для лагерных работ. Твой отец, Шимон-Зелиг, он же Зигмунт, был в одном бараке с Алтер ребе, на тех же работах, шел в одном этапе с ним, когда лагерь закрыли. Его святая душа отошла на двенадцатый день месяца швата, в месяце швате, на двенадцатый день, ты будешь читать кадиш, ай Рапопорт. А еще одна из Рапопортов, твоя двоюродная сестра Хая-Ривке, спаслась из этой мясорубки. Ай что с ней было, Рапопорт. Ее освободили русские, и она двинулась на юг, и шла на юг, пока не пришла в порт и не пробралась тайком на корабль, который направлялся в Страну наших отцов. Там она повстречала мужчину по фамилии Штейнберг, который сменил чуждое имя на еврейское Хар-Эвен и трудился на ферме рядом со святым городом Цфат, ай Рапопорт. И она вышла за него, ай Рапопорт, и родила, благодаренье Господу, ребенка, ай Рапопорт. И отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей земле; ибо так говорит Господь[79].

Молодой ребе умолк, открыл глаза. Лицо его, казалось, никогда не знало солнечного света — как и эта молельня. «Их бин дер вельт абханден гекоммен», пришло в голову Довидлу; так называлась прелестная Lied[80] австрийского еврея Густава Малера: «Я потерян для мира». Этот отрешенный от мирской суеты раввин, едва ли старше него самого, претерпел все зло на свете, каким-то чудом сохранив свою надмирность и, как щитом, отгораживаясь от небытия отцовской песнью. Он, говоря словами пророка, «был выхвачен, как головня из огня»[81].

Однако цитировать Писание и песни не ко времени, понимал Довидл. Наверное, он должен был чувствовать себя, как приговоренный, узнавший о помиловании. Его родители и сестры, как он и боялся, погибли, но в Галилее жила первопоселенка, частичка его плоти и крови, двоюродная сестра. Он не безродный одиночка. В песне смерти открылась жизнь. Он мог найти утешение, скинуть бремя неприкаянности, начать все заново. Но неподъемным, сковывающим было облегчение. Хоть и не тяжким ярмом, но великим грузом легло оно ему на плечи, отчего руки налились свинцом и бессильно повисли. Как я буду играть, если даже смычка поднять не могу, мелькнуло у него.

В правой руке Молодого ребе скупо блеснуло лезвие бритвы.

— Что это? — безучастно спросил Довидл.

— Я сделаю надрез на твоем пиджаке и еще один на твоей рубашке, — сказал ребе. — В знак постигшей тебя утраты.

Пока одежду резали, затем рвали, Шпильман успокаивающе и властно держал его за плечи, после чего прочел над ним: «Да умиротворит тебя Его присутствие среди плакальщиков Сиона и Иерусалима». Мужчины и мальчики вторили ему благословляющим эхом; выстроившись в ряд, они по очереди пожимали ему руку и отводили глаза.

— У кого будет он сидеть шиву? — спросил