Песня имен - Норман Лебрехт

бумагой. Полки зияли проплешинами, и отсутствовал цивилизационный гул холодильника; сквозь щели в полу пробивался свет из подвала. Фрумкин, сухонький мужчина в замызганном фартуке и с курчавыми пейсами, обслуживал покупателя, чернобородого великана в обтерханном пальто, обметающего полами его пыльные туфли. Из их картавого идиша Довидл сумел разобрать, что они не снедь продавали-покупали, а обсуждали один непростой пункт из комментария к Торе, толкование некоего тосафиста[78] одиннадцатого века о еженедельном чтении.

— Прошу прощения, — кашлянул он.

На него не отреагировали. Он бросил взгляд через закоптелое окно, но прохожих не наблюдалось, на улице было тропически пустынно.

— Неловко вас беспокоить, — он немного возвысил голос, — но не могли бы вы подсказать, как пройти до остановки семьдесят третьего? Я заплутал.

Мужчины даже голов не повернули. Может, глухие, может, просто невежи, а может, так поглощены беседой, что проскачи тут сам пророк Илия на белой ослице, и то бы не заметили. Что оставалось делать? Довидл был артистом. Он знал, как завладевать вниманием публики.

— Шолом алейхем! — провозгласил он.

Еврейское приветствие сработало, хоть и исходило от щеголеватого юнца в костюме-тройке, шелковом галстуке и вычурной шляпе — веригах благополучности враждебного, гойского мира.

Высокий резко повернулся и смерил его взглядом черных глаз. Довидл, не моргнув, — гордостью на гордость — выдержал его взор.

— Фин вонен кимт а ид? — довольно старомодно поинтересовался лавочник: «И откуда еврей родом?»

— Фин Варше, — назвал Довидл место своего рождения.

— Ун воc мит ди мишпохе? — последовало неизбежное продолжение: «А что с твоими близкими?» Близкие — это те, кого ты потерял там, на той стороне.

Довидл развел руки ладонями вверх, говоря этим жестом: их постигла общая участь. Здоровяк вздохнул и спросил, как его зовут.

— Возможно, я смогу тебе помочь, — сказал он.

— Как-нибудь в другой раз, — уклонился Довидл. — А прямо сейчас мне нужно отыскать семьдесят третий автобус. Меня ждут в городе.

— Тебе не хочется узнать, вдруг кто-нибудь из твоих родных выжил?

Удар был точен, прямо под дых. Сердце бешено заколотилось.

— Что вы имеете в виду?

— У нас здесь есть люди, которые были в варшавском гетто, потом в лагерях. У них превосходная память.

— Вы тоже? — спросил Довидл.

— Я тоже, — подтвердил великан и представился: — Хаим-Иосеф Шпильман, из Медзыни, побывал в Варшаве, Треблинке, Аушвице, лагере для перемещенных лиц, Антверпене, Стэмфорд-хилле, шолом алейхем. Мир тебе.

В каком оранжерейном мире я жил, подумалось Довидлу. Этот человек переходил из свободы в рабство, из ада к спасению, а я только и перешел что из Сент-Джонс-Вуда в кембриджский Тринити-колледж. Шпильман был первый выживший варшавянин, которого он повстречал. Он совершенно не походил на ходячие трупы из кинохроники. Он был большой и крепкий, держался холодно, почти высокомерно. Он затмевал Довидла своей самоуверенностью так же, как Довидл затмевал меня. И Довидл, сам себе удивляясь, почувствовал, как из вожака стаи превращается в послушного ведомого.

— К половине пятого мне нужно быть дома, — предупредил он, указав самый крайний срок.

— Не беспокойся, — ответил Шпильман по-английски, выговаривая слова с небрежным акцентом, — поможем еврею отыскать близких и сразу отпустим домой.

Они двинулись по лабиринту улочек, вдоль которых тянулась железнодорожная насыпь. Шаг за шагом Шпильман с помощью сжатых, безличных вопросов выведывал его историю. Когда он уехал? Сколько там оставалось? Двоюродных? Троюродных? Все в Варшаве? В Америке никого? Опрос проводился по отработанной, пугающе будничной схеме.

Они остановились у открытой двери обшарпанного жилого дома и вошли. Первый этаж оказался удивительно большим. Перегородки, сообразил он, специально убрали, и получился молельный зал с низким потолком. Выходящие на улицу окна были забелены, от любопытных, и освещение имелось только искусственное — две неоновые трубки и пара оловянных подсвечников. Вдоль стен стояли разрозненные пюпитры и сидели — раскачиваясь и бормоча — десятка два мужчин и мальчиков. Шпильман прошагал на середину, хлопнул ладонью по столу для Торы — биме, и объявил:

— Я привел Рапопорта из Варшавы.

Бормотание стихло, лица посуровели. Еще не обзаведшийся растительностью на лице мальчик выскользнул за порог и через мгновение вернулся с худым, сутулым человеком с клочковатой бородой и в ослепительно-чистой шелковой капоте. Он был старше Довидла на год, от силы на два. Все встали.

— Ребе, это Довид-Эли Рапопорт из Варшавы, — сказал Шпильман, почтительно наклоняя голову.

— Садись, — сказал тот, кого назвали ребе, и указал на стул.

Довидл беззастенчиво на него уставился, пытаясь понять, в чем его сила, почему перед ним с такой покорностью склоняется могучий Шпильман.

— Шолом алейхем, — сказал ребе и пожал Довидлу руку.

— Это Медзыньский ребе, — непонятно пояснил Шпильман.

— Я зовусь Молодым Ребе, — чуть улыбнулся духовный глава, перейдя на гортанный английский. — Отцом моим, мир ему, был Алтер ребе, но ему не суждено было состариться. Он умер в Треблинке, от — упаси нас, Господи, — тифа незадолго до освобождения. Перед кончиной он дал мне наказ беречь книгу душ, в которой мы сохраняли имена тех, кто умер с именем Господа на устах. В ней мы и поищем возлюбленных ваших родных, мистер Рапопорт.

Довидл огляделся. Вдоль стен теснились фолианты, но ребе не стал брать ни одного из них. Источник его знания, как и его авторитет, был недоступен взору. Он снова взял руку Довидла и держал ее в своих прохладных ладонях.

Алтер ребе — Старый ребе, объяснил Шпильман, нашел свой способ противостоять гонениям. Не в силах сопротивляться с оружием в руках, он призвал паству вести записи о каждом известном им умершем начиная с того дня, как в их обреченную деревню вошли фашисты. Первыми убили прихожан из его собственного молельного дома. На шестой из десяти Дней Покаяния три солдата застрелили шамеса, служку ребе, а потом отобрали двенадцать мужчин, отвели их в лес, велели копать яму, а когда сочли, что она достаточна глубока, теми же лопатами их зарубили. Одного из них, старшего брата Шпильмана, оставили в живых — закапывать могилу и сеять панику. На следующий день его тоже расстреляли. Когда поступил приказ: «Час на сборы в Варшаву», — скованная ужасом община не способна была уже ни бежать, ни драться.

Согнанных в гетто медзыньских хасидов насчитывалась всего сотня семей из сотни тысяч, однако ребе поручил им миссию. Каждого мужчину, женщину и ребенка, умерших от истязаний, голода или естественных причин, каждый лежащий на улице труп, каждый верный случай смерти надлежало опознать, описать и внести в списки, которые медзыньцы зашивали в подкладку своих одеяний.

— Раз уж мы не имеем возможности исполнить свой долг — омыть и предать земле каждого усопшего, — постановил Алтер ребе, — мы