Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов

– Может, и объявится, – охотно согласился старик. – И на войне смерти-то на всех не достанется: которые и живыми вернутся… Намедни и мы с семейством думали, когда нам фашист-то велел уходить из России, что, стало быть, близка наша смерть. Где ты без своей избы-то и без России проживешь? Взять хоть и Германию – там наш человек не может: он там от одной думы, от одного своего сердца помрет – сердце-то его здесь привыкло дышать, оно здесь отогревалось. Глянул я вдаль, как тележку от своей деревни откатил, и вижу – не там нам быть, нет, не там, и по телу чувствую – нет, не время мне еще помирать; сообразил я, снял одно колесо с тележки и закатил его в рожь от греха. Тут немец явился, зашумел на меня, а я ему: «Ты же видишь, что колесо сошло, отыщу, дескать, налажу и тогда помаленьку поеду». А на поле-то гром, пальба. Да мы уж привыкли! Пошли мы со старухой и внуком в рожь – колесо искать, а по ржи вышли в балку, прожили там в невидных местах двое суток, а потом вышел я снова на орловскую дорогу, гляжу – наши русские впереди идут, – я тогда собрал семейство и обратно ко двору вернулся…

– А как же ты жить теперь будешь, хозяин? – произнес Щербинников. – У тебя всего один печной очаг остался…

– Была бы печь, – сказал крестьянин. – С печи изба примется, а с избы все хозяйство возьмется. Пускай только врага не будет.

Мальчик лет семи или восьми подошел к деду и загляделся на Щербинникова. Ребенок был худ и одет в одну рубашонку, но лицо у него было большое и угрюмое, с неподвижными, печальными глазами.

– Иван, ступай глину копай и к бабке неси, – сказал дед внуку.

Иван поглядел на деда.

– Тетка Анюта корову пригнала от немцев ко двору, – сказал Иван, – а дядя Прошка хлеб пошел косить, он мину скосил, и его огнем убило. Он там один в хлебах лежит, я видел.

– Ступай глину бабке таскай, – велел ему дед. Иван пошел работать; Щербинников тоже взял тогда топор у старика и сказал ему:

– Дай-ка я, хозяин, бревно тебе обтешу – от войны отдохну. А ты ступай – волоки мне еще материалу…

Щербинников поработал топором не много, потому что его кликнул Ракитин. Щербинников ушел на пост наблюдения, а Ракитин явился к уцелевшему остатку домашнего очага и стал глядеть на работу крестьянского семейства. Поглядев, он пошел по деревне искать цельные кирпичи, чтобы положить их в порушенную кладку домашнего очага. Ракитин любил кирпичное и каменное огнестойкое дело; до войны он работал мастером в черепичной мастерской.

Щербинников стоял на посту в обороне и осматривал местность вокруг себя… Согбенная рожь, уже созревшая, стояла на поле. С края хлебного поля начинался кустарник, опускающийся далее в пологую балку, но кустарник тот уже оголился и почернел: его насмерть обглодал артиллерийский и минометный огонь. Простая же трава, смешанная с цветами, стелилась по всей земле, как ее первоначальный бессмертный покров.

Издали доносились волны артиллерийских залпов, но ближе кротко стучал крестьянский топор, заново творя себе домашний очаг, чтобы опять было родное место у человека и чтобы снова из этого очага, как из малого семени, выросла вся большая русская жизнь.

Щербинников все слушал и слушал этот стук крестьянского топора, и ему становилось покойно на душе. «Хорошо быть крестьянином, – думал Щербинников. – И красноармейцем тоже быть хорошо, – потому что нужно. Без нас, без бойцов, старику бы и внуку его смерть была, а теперь они избу себе кладут. Без красноармейца ничего нельзя: зла на свете много».

Топор старого крестьянина по-прежнему терпеливо тесал бревно. Щербинников посмотрел в синее небо и на чистые, светящиеся облака на нем, плывущие далеко, неизвестно куда. И весь мир сейчас показался Щербинникову столь прекрасным, словно он был дотоле ему незнакомым и непривычным, и ему захотелось поплакать немного, пока нет никого. Но он вспомнил, как мать ему говорила когда-то, что если земля покажется человеку слишком хорошей, то такой человек должен скоро умереть.

– Нет, мама, – задумавшись о матери, сказал вслух Щербинников. – Ты жила давно, тебя научили бояться, и, кроме горя, ты боялась всего… Мы присягу давали умереть, когда нужно, если весь свет не будет таким, какой он должен быть для нас, для всех людей…

Мимо Щербинникова прошли две крестьянские женщины; одна несла мешок за плечами со своим добром, другая вела за руки двух девочек – дочерей. Народ шел от врага к своему родному жилищу и к своему хлебу.

– Вы больше не уйдете от нас? – спросила у Щербинникова женщина с двумя девочками.

– Никогда, – ответил ей красноармеец.

– Не надо от нас уходить, – попросила крестьянка. – Не серчайте на нас.

– Мы не серчаем, – сказал Щербинников. – А вы на нас тоже не держите обиды.

Мать-крестьянка долго глядела на красноармейца.

– Ничего, – произнесла она добрым голосом. – Наше горе теперь уже отлегло от сердца.

Голубь и горленка

На войне я видел много доброго дела. Помню, в августе месяце мы после большого боя заняли деревню Бельдяшки, что находится возле города Кромы Орловской области. Деревня Бельдяшки жила в три конца по длинным отвершкам долгой балки. Когда мы вошли в ту деревню, избы ее почти все горели пламенем. Немец правильно чувствовал нашу добрую рожающую землю и нипочем не хотел уходить с нее обратно к своему двору, пока не умирал от нас. Поэтому нам приходилось давать ему бой повсюду, лишь бы умертвить неприятеля, и мы на смерть немцу не жалели своей России. Вместе с жителями деревни, которые вышли наружу из ям и оврагов, мы стали тушить пожары. Я работал с одним мирным жителем-стариком и с его внуком подростком, мальчиком лет шести; этот мальчик тоже помогал деду – таскал утварь и предметы из избы вон, чтоб и убогое добро осталось в целости. Вода в ручье была далеко от его избы, да туда и тяжко было идти, потому что немцы еще стреляли издали по деревне из минометов и артиллерии. Мы со старым человеком растаскивали его затлевшую с кровли избу. Что ж, думаем, пускай одна соломенная кровля сотлеет, зато мы все бревна и половые доски и двери сбережем и вскоре опять можно сложить избу сызнова. Лес в той местности в цене стоит, его тратить нельзя.

Во время взрывов снарядов и поверх шума от пламени, занявшегося по деревне, я расслышал