Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов

один посторонний голос. Мне показалось, что это кричал какой-то кроткий мучающийся человек, но голос его был в воздухе над нами, и он был то вовсе близко, то уходил подалее и совсем утихал, а потом опять являлся и звучал. Я не знал, кто это так кричит один над огнем во время боевых действий, и спросил у хозяина-старика, слышит ли он того, кто кричит на небе.

– Слышу, – сказал мне старик. – Я его еще давечь слышу, как еще бой начался и наши только на подходе были… Это голубь плачет. Он летает там теперь один и тоскует.

– Гнездо, что ль, у него погорело? – спросил я про голубя.

– Это само собой, – ответил старый человек. – Он голубку свою, он горленку кличет. Слышишь – как душа у него надрывается?

Я расслышал, как вскрикнул над нами голубь своей безутешной тоскующей душой. Под ним было сейчас пламя, мимо него неслись в скорости снаряды и рвались на виду его с ужасом, а тот голубь, должно, не чувствовал никакого страха и удивления, потому что, стало быть, его своя тоска была сильнее страха и скучнее смерти, и оттого он летал спокойно надо всею деревней как в мирное время. Он еще верил, значит, что горленка его заблудилась поблизости средь огня и дыма, и вот-вот она вылетит к нему на его голос. И он опять кликал ее и метался в воздухе, исходя своей силой, но скорбь его, видно, не исходила, а все больше прибавлялась.

Малолетний крестьянский внук стоял возле деда и тоже слушал голубя и глядел вверх. Он вынес из избы хлеборезный нож и держал его в руке.

– Я его тоже слышу, – сказал внук. – У него мать убили.

– Не мать, а хозяйку, – объяснил дед. – Одному теперь ему жить не управиться, он, гляди, и плачет.

– А где у него душа надрывается? – спросил у деда малолетний внук.

– Где у всех, там и у него, – сказал дед. Но внук сам догадался:

– У голубя в горле!

– А кто его знает – не видно, может – и ниже; в груди, где сердце, тоже душа бывает.

Это дед сказал мальчику, а сам внук замолчал и только задумался.

Как стало смеркаться на вечер, бой тоже затих и в деревне уже редко где горело пламя. Нам велели быть в Бельдяш-ках до первого требования, и мы там заночевали. Я лег со стариком в остаточных стенах его избы – мы ее разобрали не всю, а только что нужно было, чтоб огонь ее не поел.

Мы уже задремали, когда внук старика пришел со двора и разбудил нас:

– Я голубя на земле нашел, он умер.

– Он и должен помереть, – сказал тогда старый человек. – Без горленки он жить не будет – он горевал по ней, у него душа была. Не всякое горе сносится… Положь его в уголок, а завтра закопаешь в землю…

Утром я собрался идти по солдатскому делу на полевую кухню. Вышел наружу и вижу, что во дворе солнце светит и тихо вокруг. В траве, почерневшей за вчерашний день от жара и дыма, сидел поодаль от избы внук хозяина и копался чего-то в земле, а возле него на ногах находился дед. Я направился к ним на прощанье.

Меж босых детских ног мальчика лежал навзничь мертвый голубь, но я не враз догадался, что это был голубь. Он теперь был разрезан хлеборезным ножом по всей груди – от горла до хвоста – и видны были его открытые жалобные внутренности с запекшейся кровью. Мальчик держал нож в своей руке и глядел на нас со стариком бедными горюющими глазами.

– Чего он птицу распотрошил? – спросил я тут у хозяина.

– Сказывает, душу в голубе искал, ишь – всего его ножом изрыл.

– Нашел ее? – спросил я у мальчика; мне тоже интересно стало.

– Ее нету, тут одна говядина, – сказал мне ребенок. – Дедушка говорит, у голубя душа была в горленке и голубь оттого по ней горевал. А горленку немцы убили!

Взыскание погибших

«Из бездны взываю».

Слова мертвых

Мать вернулась в свой дом. Она скиталась, убежав от немцев, но она нигде не могла жить, кроме родного места, и вернулась домой.

Она два раза прошла промежуточными полями мимо немецких укреплений, потому что фронт здесь был неровный, а она шла прямой ближней дорогой. Она не имела страха и не остерегалась никого, и враги ее не повредили. Она шла по полям, тоскующая, простоволосая, со смутным, точно ослепшим, лицом. И ей было все равно, что сейчас есть на свете и что совершается в нем, и ничто в мире не могло ее ни потревожить, ни обрадовать, потому что горе ее было вечным и печаль неутолимой – мать утратила мертвыми всех своих детей. Она была теперь столь слаба и равнодушна ко всему свету, что шла по дороге подобно усохшей былинке, несомой ветром, и казалось, ее влечет вперед лишь ветер, уныло бредущий по дороге ей вслед. Ей было необходимо увидеть свой дом, где она прожила жизнь, и место, где в битве и казни скончались ее дети.

На своем пути она встречала врагов, но они не тронули эту старую женщину; им было странно видеть столь горестную старуху; они ужаснулись вида человечности на ее лице, и они оставили ее без внимания, чтобы она умерла сама по себе. В жизни бывает этот смутный отчужденный свет на лицах людей, пугающий зверя и враждебного человека, и таких людей никому непосильно погубить и к ним невозможно приблизиться. Зверь и человек охотнее сражается с подобными себе, но неподобных он оставляет в стороне, боясь испугаться их и быть побежденным неизвестной силой.

Пройдя сквозь войну, старая мать вернулась домой. Но родное место ее теперь было пустым. Маленький бедный дом на одно семейство, обмазанный глиной, выкрашенный желтой краской, с кирпичною печной трубой, похожей на задумавшуюся голову человека, давно погорел от немецкого огня и оставил после себя угли, уже порастающие травой могильного погребения. И все соседние жилые места, весь этот старый город тоже умер, и стало всюду вокруг светло и грустно, и видно далеко окрест по умолкшей земле. Еще пройдет немного времени, и место жизни людей зарастет свободной травой, его задуют ветры, сравняют дождевые потоки, и тогда не останется следа человека, а все мученье его существованья на земле некому