Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

– Буду откровенна: Люси была несчастна в этой школе. – Она зажимает ножку бокала двумя пальцами и подносит бокал к губам. – И устанавливать статую или мемориальную доску – уж не знаю, что там у Кушинг на уме, – было бы просто неуместно.

– Но неужели вы не хотите, чтобы в школе о ней помнили? Не хотите как-то на это повлиять?

– Я ни на что не могу повлиять, – отвечает она. – Если бы могла, моя дочь была бы жива.

Я теряю почву под ногами.

– Может, стоит сделать это ради ее друзей? – спрашиваю я.

– Друзья Люси будут помнить о ней и без дурацкой таблички и пожухлых цветов. – Кажется, у меня не получается ее убедить. Она постукивает розовыми ногтями по столу и снова поворачивается к окну.

– А может, придумать что-то, связанное с ее картинами? – я не оставляю попыток ее заинтересовать. Во всех заметках о смерти Люси говорилось, что она была художницей.

– Она рисовала, чтобы сбежать от действительности, – отвечает Бринн. – И оставлять эти картины в школе – почти надругательство над ними. – Она улыбается и отпивает вино. – Не хочу грубить, но… какая вам разница?

Я велю Эмме ждать в гостиной. После развода я переделала первый этаж в отдельную квартиру, чтобы немного заработать – я ж не дура, чтобы полагаться на алименты Кевина, – и теперь жалею, что в наказание не могу отправить ее вниз. Слышу, как Ллойд выглядывает из комнаты и спрашивает, в чем дело. Эмма отвечает: заткнись, тебя не касается. Я просматриваю сообщения и пытаюсь понять, сколько еще человек смотрели это видео, и тут до меня доходит, что нужно умножить каждое еще на три-четыре и с каждой секундой это число будет расти. А еще я понимаю, что совсем не знала, чем на самом деле занималась моя дочь за этим столом. Но в тот момент я еще не осознаю, что в интернете ничего не пропадает; все остается навсегда. Это только сейчас до меня постепенно доходит.

Бринн выжидающе смотрит на меня. Кислый запах вина разливается над столом. Ладони вспотели, от пота щиплет порез на мизинце. Ребра сдавливают грудь, как корсет, и не дают мне дышать.

– Я председатель родительского комитета, – отвечаю я, – это моя работа.

Дома Ллойд ест фруктовый рулет на диване. Бросаю сумку на пол и спрашиваю, помнит ли он, что я говорила насчет десертов перед ужином, на что он отвечает: каким ужином? – и приставляет ладонь ко лбу козырьком, как матрос. Оказывается, у некоторых переходный возраст начинается в восемь.

– Не умничай мне тут, – говорю я. – Тебе не к лицу. А где сестра?

Он поводит плечами и показывает на закрытую дверь ее комнаты. – Вроде там.

– Вроде или точно? Она пришла домой и испарилась?

Он, прищурившись, смотрит на меня.

– Почему тебе можно дерзить, а другим нет?

В другой день я бы продолжила этот разговор, но не сегодня.

– Марш в свою комнату.

– Нет, – отвечает он, берет пульт и включает телевизор. Я чувствую, что сейчас взорвусь. Я носила его в утробе девять месяцев, вытирала ему зад, отсасывала сопли, пела колыбельные песенки и вот что получаю взамен? За все дерьмо, от которого я тебя защищала, включая твоего никчемного отца, который, напомню, прямым текстом сказал, что не хочет тебя видеть, – я это получаю? Ты хоть знаешь, как тебе повезло, что у тебя такая мать?

– Не кипятись, – говорит он, глядя мне в лицо. – Ладно, иду.

Я делаю самый глубокий за несколько недель вдох и подхожу к двери комнаты Эммы.

– Это я, – говорю я.

– Что тебе?

– Можно войти?

Пауза. Шорох за дверью; кажется, перекладывает вещи.

– Заходи.

Жалюзи опущены, в углу жарит обогреватель, который она попросила купить, в комнате градусов тридцать, не меньше. Эмма сидит, сгорбившись в своем розовом кресле, на ней мужские боксеры (не знаю, где она их взяла) и тонкая белая майка. Сажусь на ее кровать, заваленную плюшевыми собачками, хотя каждое Рождество она обещает их убрать. Треплю за ухо самую старую собаку, Снежинку.

– Если бы ты нормально одевалась, не надо было бы включать обогреватель.

– Нормально – это как? – спрашивает она, не отрываясь от экрана ноутбука. – Как ты, в балахоны?

– Зачем же так.

– Но это правда.

– Я и не говорю, что неправда. – Она меня игнорирует. В комнате тишина, лишь щелкают клавиши и шипит обогреватель. – Что делаешь?

– Домашку.

– Как школа?

– Нормально.

– Новости есть?

Она перестает печатать и разворачивается в кресле.

– Пришла узнать сплетни, так и сказала бы. Но я ничего не знаю. Про мистера Тейлора ничего не известно, про Люси тоже с начала года никто не вспоминал. – Она поворачивается и снова начинает печатать.

Врушка. И где она этому научилась? Иногда я просто не понимаю.

– Я сегодня виделась с мамой Люси.

Она слегка приподнимает плечи, но продолжает печатать.

– Да?

– Угу.

Она не оборачивается, но я чувствую, что она формулирует вопрос. Мать всегда знает, когда ребенок подбирает слова.

– Было неловко? – наконец спрашивает она и перестает печатать. Приглашает к разговору, значит.

– Немного, да.

Эм ставит на пол босую ногу и медленно поворачивается ко мне.

– Ты ей сказала, что я сожалею?

– Она не знает, что это была ты, милая.

– Ты всегда так говоришь. А мне кажется, знает.

Я долго и внимательно смотрю на нее, что в последнее время удается сделать редко: она ведь вечно за закрытой дверью, под капюшоном или под завесой из волос. Ее лицо еще детское, мягкое и круглое, кожа молочно-белая, детский жирок не сошел. Она сидит, свернувшись калачиком, как непроросшее семечко. В ее возрасте я уже разбила машину, не имея прав, застала мать с мужчиной, который не был моим отцом, сделала аборт, пробовала кислоту, ездила автостопом вдоль калифорнийского побережья, видела, как умирает бабушка, сломала лодыжку, катаясь на горных лыжах, купалась голышом в океане в январе. А она приходит домой из школы, весь день сидит в голубом сиянии своего ноутбука одна, и больше ей ничего не нужно.

– Ты чего так на меня смотришь? – спрашивает она.

Когда я спросила, зачем она это сделала, она ответила: хотела, чтобы меня заметили. Что это значит? – спросила я. Эм, конечно, не была самой популярной девочкой в школе, но у нее были подруги, такие же бледные худосочные девочки, вечно приклеенные к своим смартфонам. Они не в счет, ответила она, имея в виду Джессику, Луизу и Холли. Как это не в счет, сказала я, и она разозлилась,