Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

вблизи Южной станцiи, а значить, квартира незавидная, но за то и дешевая и я — какъ ты можешь судить по приложенному билету вҍ концертъ, — скоро буду въ состоянiи нанять квартиру получше и покрасивҍе, хоть нужно еще и хорошенько взвҍсить выгоду оной противъ другой — тогда какъ туть можно жить подъ одною крышей съ моимъ любимымъ другомъ Петромъ, изряднымъ скрипачомъ, и, слҍдовательно, дҍлить съ нимъ оплату, чего, стоить мнҍ найти новую, болҍе удобную квартиру, будетъ сразу же не хватать, да и заботиться о расходахъ придется ужъ мнҍ одному. Въ то же время, увҍрили меня, послҍ концерта, гдҍ я выступалъ съ большимъ успехомъ и даже надҍлалъ шуму, возникъ интересъ ко мнҍ, меня хотятъ слушать и будутъ еще ангажементы, и — voilà — вҍрно, дҍло пойдетъ на ладъ и я буду имҍть честь и удовольствiе видеть тебя на томъ, что будетъ въ «Музикъ-Ферейнҍ», и ужъ будь увҍрена, что въ этотъ вечеръ я буду играть въ тысячу разъ славнҍе и лучше, чҍмъ водится, если только буду знать, что моя любимая, милая Анджу сидитъ межъ слушателей, а какъ смогу тҍбя видеть, то буду счастливъ и играть буду цҍликомъ для тебя, поскольку — да будетъ тебҍ извҍстно, знакомо, вҍдомо, несомнҍнно и непремҍнно, ощутимо, чаемо и почуемо — приготовься, прими, предположи, подозрҍвай, разсуди, соберись, да не придерись — что я все еще люблю тебя какъ и прежде, вҍдь ты моя лучшая, милҍйшая и наидрагоцҍннҍйшая Анджу, которую я буду чтить вҍчно — а не утҍшусь, такъ повҍшусь — и будешь ею всегда, къ моей радости и вовсе безъ гадости,

а посему остаюсь отнынҍ и до нашей встрҍчи

все тотъ же твой

Вольфгангь М.

съ наилучшими пожеланiями нашему осминогому другу и мушкҍ — развлекаетъ ли она тебя еще своими ж-ж-живыми концертами? — ибо если нҍтъ, то я поспҍшу на помощь, черкну ей ноты — быть можетъ, она ихъ просто забыла!

Sanctus

Sanctus, sanctus, sanctus

Dominus, Deus Sabaoth.

Pleni sunt coeli et terra gloria tua.

Hosanna in excelsis.[44]

Прошло всего несколько дней, и Вольфганг вышел на сцену «Музик-Ферейна», старательно сыграл сонату для клавира — впрочем, не ту, что была в программе, а другую, которую подарил Анджу — а потом слушал, как рев аплодисментов летит сквозь белую стену света софитов; он вежливо поклонился, приложил руки к груди и стоял так, пока зал не затих. Вернувшись к роялю, он вспомнил золотое сопрано Алоизии и ее арию — все же она подходила ей, как ни одной другой певице. Он постепенно подвел мелодию к арии Алоизии и так перечислил всех своих возлюбленных: Памин, Сюзанн, Церлин, Деспин. Конечно, Констанцу. Нежными звуками, где фривольно, где робея, где тоскуя, он вспомнил каждую своей темой, посвященной ей лично, объединил их все в пламенном хоре и резко оборвал игру на гремящем крещендо.

Он держал паузу целых четыре такта: в это время слышно было, как зрители дышат.

Затем он заиграл в смелых, футуристических ритмах, и воскресший хоровод женщин закружился в басах, теперь он служил задником сцены и был почти незаметен, а на его фоне Вольфганг сплетал паутинку дождевой темы Анджу, легкую, как светопись.

Оглядев зал, он всех их увидел средь публики: Констанцу и Алоизию, и даже Мадо, что плутовски подмигивала из-за саксофона и, как всегда, наводила на свежие мысли. Только Анджу нет как нет, и всякий раз, когда он натыкался глазами на пустующее кресло в первом ряду, сердце сжималось. Он доиграл, и зал застыл в плотной тишине, на два, три, на четыре такта, наконец смелое «браво!» вырвало публику из транса растерянности. Грянули аплодисменты, ливнем окатив сцену. Вольфганг поднялся и ощутил тот миг, которого ждал, минуту, приподнимающую его над всеми, снова миг торопливого счастья. Эмоции распирали грудь, но стоило посмотреть на пустое красное кресло, как чувствовался горький привкус.

В зале кричали «Бис!», повторяли «Браво!» и «Мустерман!».

Вольфганг медленно подошел к краю сцены и понял, что сыграть на бис. Он обогнул микрофон, поклонился и заговорил. Тотчас все стихло.

— Я благодарю вас от всего сердца и с радостью сыграю еще. Это сочинение доселе еще никто не слышал — кроме крохотного человечка у меня в ухе, — и он поковырял мизинцем в ухе. Несколько зрителей засмеялось, а Вольфганг заговорил тише. — И я хочу посвятить его той досточтимой женщине, что вдохновила меня на сегодняшний концерт.

Он упорно искал глазами, но ее нигде не было. С ноющим сердцем он вернулся к роялю и стал рассказывать историю про Анджу и ее любовь, вкусить которой судьба дала ему так недолго. И, словно в наказание ему, в этой музыке не было нот утешения, напротив, он модулировал в ми-бемоль минор и остался в этой тяжелой низкой тональности, скорбя о прошедшем и не давая развязки.

Когда Вольфганг закончил, в зале повисла подавленность. Он быстро поклонился и, глотая слезы, ушел со сцены.

* * *

Анджу вздрогнула. Звук стих, но сердце и пульс на шее громко и отчетливо стучали вразнобой. Звонок затренькал второй раз. Анджу не сводила глаз с Барбары, покачала головой, обкусывая кожу на нижней губе. Он и в третий раз позвонит. Может быть, сегодня опять он принес письмо. При мысли о письмах потекли слезы. Она прочла только два, больше не выдержала. Почерк — аккуратный, но почти нечитаемый — казалось, был из позапрошлого века, как и язык — то высокопарный, то грубоватый, спотыкавшийся о неловкие шутки, и все же в письмах было столько симпатии к ней! Письма больного. Опять затрещал звонок, и Анджу вскочила со стула, побежала из кухни в свою комнату и заперлась. Всякая мысль о нем отдавалась физической болью. Непостижимое откровение, вмиг превратившее его в другого человека, в сумасшедшего, безо всякого предупреждения отняло у нее любимого. Да, он умер, ведь как ни рвись она к нему, ясно было, что она никогда не сможет найти того мужчину, который недавно обнимал ее и был как никто близок. Осторожно, будто опасаясь разрушить что-то, она села на краешек кровати, закрыла лицо руками и опустила голову на колени.

Самое ужасное — их ночь, их любовь, в которую она, пусть ненадолго, поверила, — не существовала. Анджу вытерла мокрые руки о джинсы и свернулась на одеяле.

Она часто представляла себе то утро, когда Вольфганг проснулся и, видимо, помочился в ее чашку. Раньше она