Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

— А что тогда, собственно, вышло?

— Да не стоит и говорить, простая стычка, какие бывают между мужчинами.

— Ну-ну, — Анджу помолчала. — Слушай, насчет еды. У нас в кухне сейчас будет полно народу, Барбара придет, и Йост, и Энно, будет не очень-то… ну… романтично. — Она застенчиво улыбнулась. — А на улицу тоже не хочется, — и она кивнула на окно, в которое все еще стучал дождь. — А тебе?

— Бр-р-р!

— Может, закажем что-нибудь из итальянского ресторанчика, хочешь?

— Итальянское — разумеется — итальянская еда… Господи, итальянская еда! Какой сегодня день?

— Вторник.

— Боже мой, Петр! — Вольфганг вскочил, схватил будильник и взвыл.

— А что случилось?

— Совершенно забыл один ангажемент, имеющий нынче быть, я играю с Петром, это мой лучший, дражайший друг. Да что уж теперь… — Он вернулся в постель, накрылся одеялом с головой, и теперь его окружал слабый пурпурный свет.

— Как это «что уж теперь»? — с него стащили одеяло, и Анджу смотрела сердито.

Он обнял ее за талию и спрятал лицо у нее на животе.

— Я не могу!

— Это еще почему?

— Ну, клавирчик… Кто в такую погоду выйдет из дому, если можно остаться вот где!.. — Он скользнул вниз, расцеловал ей живот и крепко обнял. Мысль о том, что надо идти, казалась невыносимой. Было такое чувство, что если сейчас он уйдет, то больше ее не увидит.

— Слушай, если надо на работу, то давай выметайся!

— Не будь такой строгой со мной бедолагой, клавирчик.

— Я не строгая, просто считаю, что нельзя подводить Петра. Если он твой друг, он такого отношения не заслужил.

Он вздохнул и сел. Анджу права. Поискал под одеялом трусы, наконец нашарил их в ногах. Надел, не выпуская из виду ее лицо.

— Ладно, стало быть, я пойду, но только с тобой. Идем, поешь там, пока мы играем, вот время и пролетит, клавирчик. — Он уже надевал рубашку.

Она довольно фыркнула, потягиваясь.

— Хм, ну нет, пожалуй, я тут поем.

У Вольфганга перехватило дыхание. Он снова подумал, не вернуться ли под одеяло. Робко взял ее за руку.

— Ну, может быть, если позволишь, я поиграю — разумеется, недолго — короткие пьески, тра-ля-ля-ля, та-дамм, бам-бамм. И всё. А потом сразу к тебе, мой клавирчик. Хочешь?

Она кивнула, вытянулась с улыбкой, и он поцеловал ее на прощание, забрал куртку и в следующий миг уже сбегал по лестнице, прыгая через три ступеньки.

Когда толстяк подал пиццу, Вольфганг не мог думать ни о чем, кроме Анджу, видел только ее, она сидела в пурпурной постели, темная прядь свисала на лоб. Все, что говорил ему Петр, будто обволакивал туман, и казалось, только рядом с ней он снова сможет ясно слышать и видеть.

Стоило позвонить, сразу зажужжал коробок, и Вольфганг влетел наверх, но на предпоследней площадке остановился, сделал глубокий вдох и расправил плечи. Придется ведь идти мимо Йоста — но он справится!

К радости его, из-за двери выглянуло маленькое птичье лицо и втянуло его в квартиру, улыбаясь, прижалось к нему, и мир вокруг них исчез.

Вдруг вспыхнул свет. Вольфганг испугался.

— Уму непостижимо! Энно, иди-ка сюда!

Он повернул голову и увидел Йоста — тот стоял в дверях гостиной и пялился на него во все глаза.

Анджу обернулась, держась за Вольфганга, обнимая его за шею.

— С ума посходили? На две минуты нельзя оставить людей в покое?

— А что у нас такое? — в прихожую, шаркая, вышел Энно.

— Ущипни меня! Не верю! — Йост театрально потер глаза кулаками. — Ты посмотри на них. Одни, как я, месяцами водят девчонок в кино, в ресторан, тырят цветочки на кладбище. И что? И ничего. Но теперь-то я знаю, что надо делать. Пи-пи! Каждой по чашке! Всё, теперь они все у меня в кармане!

— Ясно, чувак, — Энно со смехом подтолкнул Йоста обратно в гостиную, но тот словно застыл и все качал головой.

— Придурок, — отозвалась Анджу, взяла Вольфганга за руку, сплела в замок пальцы, и вновь он удивился, какие они филигранно-тонкие — руки арфистки. Она потянула его на кухню, достала бокалы из буфета, сунула Вольфгангу бутылку вина и позвала его в комнату.

— Я тут на диске нашла другую вещь — по-моему, это самое красивое, что может быть. Сейчас, вот эта. — Она нажимала кнопки на механизме, держа в руке коробочку. Он сидел на постели, вворачивал штопор в бутылку и рассматривал Анджу: волосы собраны серебряной заколкой, и только несколько темных прядок спадают на шею.

— Самое красивое, что может быть, — это ты.

Под босыми пятками, мелькавшими под широкой юбкой, скрипели половицы. Он задышал часто и мелко. Самая короткая юбка в мире не могла бы возбудить его больше, чем обнаженная шея и прелесть этих ножек. Он на коленях подполз к ней, обнял ее ноги и стал раскачиваться в такт музыке.

— Потому что она о любви, о любви к женщине, вот тебе и нравится эта музыка.

Она присела с ним рядом, придвинула несколько подушек и зажгла свечи.

— Кто знает, о чем она, это же такая древность… Может, о чем-нибудь совсем другом, может быть, о…

— О пауках! — Он округлил пальцы и пробежался рукой по ее шее, как жук.

— О’кей, ты выиграл. Ну значит, о любви. — Она подцепила сименс, который не телефон. — Хочу еще раз послушать. Так красиво! Никогда не думала, что буду когда-нибудь тащиться от Моцарта. Мне казалось, это как-то… устарело, что ли.

— Устарело? Любовь моя, Анджу, эта музыка юна, как весна в начале марта. Слушай, вот, теперь разбегаемся, и — новая тема! Та-рам, тра-ля-лям, это же смело, это и сегодня — попробуй рискни!

Вместо ответа она крепче прижалась к его руке, вдохнула его шею, и, тесно обнявшись, они лежали на полу, пили вино и звуки, пока диск не остановился с тихим царапаньем.

— Милая Анджу. Никогда прежде я не мог слушать музыку душа в душу с женщиной. Благодарю тебя, — он поцеловал ее, любил ее, отнес в постель, как ребенка, и она уснула в его руках.

Вольфганг лежал без сна, следил за ее дыханием, как будто оно могло иссякнуть, вбирал в себя тишину дома и улицы, наполнял ее звуками. Ночные синие тени на стенах уносили его в далекий мир, и он вспомнил первое утро, когда проснулся здесь, вспомнил аромат — он и сейчас шел от ее подушек, как тогда, — и ему стало спокойно, как давно уже не бывало. Дом — это там, где