Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

просиживать тут все вечера. Дом — это там, где твои воспоминания, и она крепко сжала коробочку с диском, твердым квадратом проступавшую в кармане пиджака. Можно было не вынимать ее, уйти, и пусть все идет по-прежнему. И тут к Анджу пришло отчетливое, почти осязаемое понимание, что она стоит на развилке, прямо сейчас, и именно здесь ей предстоит свободный выбор.

Глупости! Человек за роялем — музыкант, ему понравилась музыка, и она принесла ему диск. Вот и все. Она подождет конца композиции, чтобы не мешать, а потом отдаст свой маленький подарок. Вот и все. Он поблагодарит, может быть, как он это делает, отвесит смешной поклон или — у нее проскользнула улыбка — даже поцелует ей руку. Вот и все. Ради бога, зачем так долго сходить с ума из-за сборника индийских par?

В животе отдавался ритм — так колотилось сердце.

К роялю направилась высокая девушка в сапожках и мини-юбке. Анджу замерла. Яркая, из-за женщин такого типа Анджу и не чувствовала себя раскованно в Blue Notes — их блеск делал ее невидимой. Красотка побренчала по роялю, вломившись в игру Мустермана, склонилась к нему, и он поцеловал ее и положил ей руку на задницу.

Анджу показалось, что у рояля выключили звук, оборвав драгоценную музыку. Ничего не осталось, только скрежет стульев по полу, нестройная болтовня чужих голосов и внезапно звон разбитого бокала. Она отвернулась от сцены и еле заметно двинулась к выходу. Коробочка в кармане мешала идти.

Как она говорила? Вот и все. Развилка, но на одной из тропинок — знак «хода нет». У бара Анджу остановилась. В глазах резь и жжение, будто песок попал, она отклеила желтый листок с запиской и придвинула диск бармену.

— Пожалуйста, отдайте пианисту, — и она вышла, не оглядываясь на Мустермана. Анджу была уверена, что он ее и не заметил.

* * *

Вольфганг отнес тарелку на стойку.

— Полагаю, теперь больших барышей уже не будет, и, стало быть, если позволишь, я бы отправился восвояси.

Черни кивнул, но продолжал в упор разглядывать Вольфганга.

— Господи, Мустерман. Что ты творишь со своими бабами?

— Думается, что я не вполне понимаю…

Вместо ответа Черни придвинул ему серебряный диск в прозрачном футляре. Обложки не было, только голый кружочек.

— Оставила тебе тут одна, — Черни так и буравил его.

Вольфганг взвесил футляр на ладони.

— Хорошенькая?

— Небольшого роста, брюнетка. Экзотической внешности.

У Вольфганга екнуло сердце.

— Анджу! — Внутри разливалось тепло, и он нежно понюхал пластмассовую коробочку.

— Мустерман! — Глаза Черни сощурились до белых щелок. — Она плакала!

По дороге к метро он крепко держал коробочку, те вынимая руку из кармана. Анджу! Приходила к нему! Он прекрасно знал, что на серебряном диске, слышал про себя каждую ноту, но как он мог радоваться, пока мысли вертелись вокруг ее слез? И ради бога, почему она плакала? Поди разбери этих женщин. Женские слезы, брызжущие вечно некстати — одна из тех вещей, что, верно, не переменятся и еще двести, да что там — тысячу лет! С Констанцей было точно так же — а стоило спросить, что случилось, в ответ слышалось только «Ах, оставь меня…», «Что ты понимаешь…», а то и вовсе молчание. И больше ни слова из всего несчетного запаса, каким они могли разразиться в любом другом случае.

Ясно было одно — он пойдет к ней, завтра же, обнимет, избавит от слез поцелуями, и она утешится и успокоится в его объятиях. С этой мыслью соединился приятный холодок, он змеился по спине всю дорогу домой, с ним Вольфганг и заснул.

— Мне нужно купить у вас музыку. Клавирную сонату фа-мажор, сочинение Вольфганга Амадея Моцарта.

— Соната фа-мажор — это, кажется, двенадцатая? — Продавец открыл один из ящиков и начал перебирать бесчисленные коробочки.

— Двенадцатой она никак быть не может, ибо в это число не включили много иных, сочиненных ранее.

— Простите, что? — Продавец протянул ему коробочку. — Вот, фа-мажорная. Номер двенадцать. Вы ее имели в виду?

— Я тотчас узнал бы, если бы можно было послушать.

Продавец сорвал прозрачную пленку и протянул Вольфгангу пару теплых наушников. Вольфганг наморщил лоб и недоуменно пощупал мягкие, толстые ушегреи, как вдруг из них донеслось ровное звяканье. Он удивился и прижал их к уху, наконец надел на голову, и ему почудилось, что он перенесся в концертный зал. Он слушал и глубоко дышал. Сколько еще чудес уготовили ему эти новые времена? Не успеешь привыкнуть к одному, как изумляет следующее.

— Не та?

— О, разумеется, та… Вот только — он играет не так, как написано. Мазила за инструментом.

Продавец поджал губы и стал рыться в поисках другой коробки, нашел, сунул Вольфгангу под нос, назвал фамилию — Вольфганг слышал ее впервые. Музыка оборвалась и тотчас заиграла снова. Вольфганг сорвал наушники.

— Так можно играть, только если всей пятерней лазить в жбан с яблочным муссом — клавиши так и липнут, уф-ф!

Продавец молча поменял диск, потом пришлось поставить еще один, и тут Вольфганг прислушался: попался пианист, знающий свое дело, он ничего не смазывал, не путал и не украшал, и вместе с тем вкладывал в игру всю жизнь и энергию. Да, это была игра, достойная его самого. Вольфганг повертел коробочку и обнаружил, к своему удивлению и радости, что исполнитель — женщина; он кивнул и отдал футляр продавцу.

— Моцарт, Вольфганг Амадеус, одна штука. Желаете еще что-нибудь?

— Да. Разумеется, — и Вольфганг храбро взглянул на продавца. — Пожалуйста, говорите «Амадей». Его зовут Амадей. Ни в коем случае больше не называйте его Амадеус.

В этот раз из коробка в подъезде прозвучал ее голос. Вольфганг помедлил, потом сказал прямо в коробок: «Это я».

Она молчала. Потом послышалось тихое «Вольфганг?».

— Он самый! Дозволите ли ему войти?

Раздалось жужжание, он толкнул дверь и мигом взбежал по ступенькам, не останавливаясь до самой двери, остановился перед Анджу, боязливо и широко улыбаясь, не в силах обнять ее так, как представлял себе накануне ночью.

Она стояла в дверях, загораживая проход, словно что-то предотвращая. В ней что-то исчезло, что-то драгоценное, и у Вольфганга сжалось горло. Спросить он не решился.

— Ты чего пришел? Забыл что-нибудь?

Тебя, ответил он в мыслях. Он задыхался.

— Да, вот именно… ты, верно, помнишь мешок, что я как-то раз принес сюда для Энно? Я… забыл в нем одну вещицу…

— Ноты? — Улыбка вышла кривая.

— Нет, кое-что другое. А он еще у вас?

Она ушла, Вольфганг остался за дверью один, но вскоре Анджу вернулась с ключом