Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

списывала все на попойку, на пьяную лавочку и бредовые идеи, которых можно ожидать от мужчин, и легко простила. Теперь все переменилось, выглядело фальшиво и неправильно, как в кривом зеркале, и все, что она могла выведать об этом дне от Йоста и Энно, только сильнее било под дых.

Но оставалась и другая сторона, крепнущая с каждым воспоминанием, что она посмела сохранить. Внимательные, ясные глаза, глядящие, казалось, прямо в душу; его тепло и руки, ласкавшие ее так чутко. И так же, как он никогда не дотрагивался до Анджу случайно, так же и в разговоре никогда не возникало чувства, будто он болтает просто так: всегда, даже в шутках, он отдавал все внимание ей.

Она опять задрожала, всхлипывая. Тоска примешивалась ко всему, словно болезненно проникающий яд, а единственное противоядие — была мысль о безумии Вольфганга — отнимало все разом и причиняло не меньше боли.

Скрипнул порог. Она подняла голову: зашла Барбара с новым письмом в руке. Она медленно подошла и остановилась у кровати, будто не решаясь сесть рядом с Анджу.

— Эй, — Барбара положила письмо на подушку и заботливо убрала волосы у Анджу с лица. — В его возрасте почти все мужчины женаты.

Анджу покачала головой.

— Он не женат, — выдавила она.

— Тогда что? Что он такого натворил? Ладно, кончай. Хватит лить слезы из-за мужиков, сама говорила.

— Уйди, пожалуйста. И знаешь… Барбара. Не говори ребятам, ладно?

Дверь за Барбарой закрылась, и Анджу встала поискать носовые платки. Она взяла подушку, обняла ее, села на корточки у стены и повертела в руках конверт. Вспомнила первое письмо, с билетом на концерт. Она скучала по Вольфгангу невыносимо, но долго боролась с собой и не могла решить, идти или нет. В конце концов изорвала билет в клочки и выбросила в мусор, понимая, что после концерта все станет только хуже.

Вечером в день концерта она стояла на коленях у мусорной корзины и вылавливала клочки билета, кое-как склеила их и поехала в «Музик-Ферейн», снова тянула время перед входом и вошла, когда концерт уже начался. В зал ее не пустили, и она осталась под дверью, слушала музыку, которую он подарил ей, а потом убежала на улицу вся в слезах. Она знала, что ей нельзя дожидаться конца, нельзя его видеть на сцене, великого и настоящего, нисколько не сумасшедшего — иначе она взвалит на себя ношу не по плечу.

Она оторвала край конверта.

Vienne, се 3 de Novembre 2007

     любимая, досточтимая, неподражаемая —

     мной оБожаемая! синьора Божiя Коровка

     нҍжная головка, Мотылекъ мой, Паучокъ,

     scarabella мой жучокъ, mia bella улетҍлла!

какую исторiю я теперь тебҍ разскажу, я прямо до сихъ поръ держусь за сердце, такъ больно, ты въ жизни не повҍришь, что случилось съ бҍднымъ, краснымъ, безутҍшнымъ, плюшевымъ стуломъ, какъ его жаль — слушай разсказъ, каковой навҍрняка тебя огорчить какъ уже огорчилъ и меня, все же — не могу умолчать, стоить о немъ подумать, сердце разрывается и кровью обливается, бҍдный, какъ онъ тамъ краснҍетъ, никто его не жалҍетъ, стоить и стоить стоить стоить и — пустуетъ! |: и такъ онъ и пустуетъ:| — ну скажи, неужели твоему сердцу не больно, что онъ стоить въ первомъ ряду, прямо у меня подъ носомъ, и стоить а я сидҍлъ и игралъ и все игралъ тебҍ одной — но кому, хотелось бы знать — и все не могу забыть о плюшевомь стулҍ, играю — нҍкую сонату фа-мажоръ, не понимаю, гдҍ я ее слыхалъ, ааа, нҍтъ, не можетъ быть — и тҍмъ не менҍе — онъ стоитъ стоитъ стоить — и все пустой, какъ я ни взгляну — стойко сноситъ весь аплодисментъ а потомъ — пустой! |повҍришь или нҍтъ| но это правда! — только концертъ былъ оконченъ, какъ на него посмотрҍли — и воистину, онъ обливался горючими слезами!

Что жъ, перейдемъ къ другимъ вещамъ, надобно умҍть забывать старыя кресла; когда поутру я разрҍзалъ булочку, то наложилъ внутрь конфитюру, цҍлыхъ три большихъ громадныхъ полныхъ набитыхъ толстыхъ жирныхъ жуткихъ ложки — можешь сказать, я талантъ, конечно не безъ того, вҍдь я слизывалъ и облизывалъ, а когда укусилъ — онъ въ меня плюнулъ! нямъ-нямъ, красная смородина, теперь у меня пятно, смородина, за тҍмъ писалъ я Ноты, написалъ ихъ цҍлый мҍшокъ, въ коемъ было шестьдесятъ три А, четырнадцать В, сто двадцать восемь С, девяносто шесть D, сорокъ восемь Е, девять тысячъ восемьсотъ семьдесятъ шесть F, одно G, триста тридцать три Н, сорокъ пять I, три J — что!? ты мнҍ не вҍришь? не довҍряешь моему глаголу!? у меня на окнҍ гадитъ голубь, это онъ посмҍлъ, пока въ отъҍздҍ Петръ, иначе они не срутъ, завтракъ все еще тутъ, солнце тҍмъ временемъ взошло, что нотабене меня не удивляетъ, затҍмъ что я этого естественно ожидалъ, ибо до сей поры оно восходило каждый день, сколько я себя помню, а помню я себя давно, давнҍе, чҍмъ думаютъ прочiе, и ужъ тҍмъ болҍе давнҍе — чҍмъ они сами.

прощай, ragnolina mia цҍлую тебя тысячу кратъ

|пусть даже только мысленно|

Вольфгангь М.

Benedictus

Benedictus qui venit in nomine Domini.

Hosanna in excelsis.[45]

Просто ее нет дома. Конечно, она вышла, и остальные тоже куда-то подевались. А иначе — она бы открыла дверь, правда? Но он все не уходил, стоял у подъезда, задрав голову, смотрел на окна фасада, и ему даже показалось, что в третьем этаже виднеется тень. А затем он развернулся и побрел по улице, шел себе прямо и прямо, а в горле собирался ком. Нет, разумеется, в окне никого не было, и свет не горел, хотя день стоял по-осеннему хмурый. Но ему все равно чудилось, что кто-то смотрит в спину, хотя он прошел уже целый квартал. Сердце сжималось, и скоро он заметил, что лицо намокло не от моросящего дождика. Он упрямо брел дальше, проходя улицы одну за другой и никуда не сворачивая, как делал уже не раз. И где-то в глубине души, в потайном уголке, оставалась надежда, что шагает он не бесцельно; что стоит пройти достаточно улиц — и можно будет прийти домой, открыть дверь и очутиться там, где его прежде ждала любовь. Она всему придавала смысл. Улиц, по которым шел, он не знал, людей и витрин не замечал, не вспоминал о пустой квартире Петра, забыл,