Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко

чувствовать приятный тембр своего голоса, чтобы скрыть свою изначальную глуповатость, чтобы, наконец, убедиться в том, что говорить бессмысленно.

Я предлагаю говорить на птичьем языке.

Это значит, что нужно подражать дрозду. Любой язык — птичий, поэтому можно говорить на любом конвенциональном языке. Важно сознавать его птичьесть (птицизну).

Коэффициент птицизны равен 1, если люди согласно кивают головами.

Если же, скажем, из трех собеседников с вами согласны лишь двое, птицизна равна 2/3, т.е. 0,666.

Птичий синтаксис прост — прежде всего сделать логическую остановку или изменить тон — взгляните собеседнику прямо в глаза, оцените возможную реакцию.

Когда вы говорите перед большим количеством людей, говорите о том, с чем согласно большинство из них — то есть о наиболее простом, скажем, о том, что с евреями пора кончать, а экономика должна быть экономной. Назовем это Золотым Правилом Дятла.

А теперь подойдите к зеркалу, поправьте пробор, загляните в эти прекрасные очи и, поводя хохолком, прокудахтайте:

«Мы не рабы, Рабы не мы».

7. Артур и Смерть

Приходит к Артуру Смерть и говорит: «Давай играть в шахматы. Ставка — жизнь».

«А я не умею», — говорит Артур, хитрая бестия.

«Ну хорошо, тогда в поддавки». Не понял Артур и этих правил, чуть не заснул, пока Смерть растолковывала, что к чему.

«Давай тогда подбросим монетку: орел — смерть, решка — жизнь вечная».

Подбросили. Закружилась монетка волчком. Смерть рядом  бегает,  косу  заносит  —  накрыть,  сбить, остановить. Упала монетка с мостков в озеро.

Надоели Артуру эти игры, выпил он пива.

И вроде Смерть не Смерть — прекрасная девушка.

Однако прекрасная девушка говорит ночью, исповедуясь: «Никто мне не нужен, и ты мне не нужен». Странное поведение Смерти возмутило Артура, хотя это было типичное поведение четырежды выпитой девушки при теперешней культурно-половой ситуации. Тщетно Артур домогался души Смерти, помешав мне красиво закончить притчу. Лишь плоть ее смог получить герой-неудачник.

Но я упрям, по-крыловски упрям, я закончу цитатой апостола: «Смерти нет, а есть только жизнь вечная».

Спите спокойно, дорогие товарищи. А ты, Артур, знай: этот вывод — еще не самое гадкое.

8. Австралийский Кикабидзе

Идем с Артуром по свежему снежку. Морозный воздух, светло-зеленые стены домов. «Как только нас с тобой земля носит!» — вздыхает он.

И впрямь, осталось ли что-то святое внутри нас, и было ли.

Впрочем, есть. Есть и идеал, и символ, и все как у людей. Это мастер звука, это гений крика, это любитель прекрасной безвкусицы. Северные художники рисуют его портреты, петроградские алики вешают их на стены.

Он безумец.

На том портрете он в черной бабочке, он в шикарном костюме, он в белой рубашке, один глаз его не мигает.

Он поёт от станции к станции, он дружит то с тем, то с другим, он очень несчастен, ведь у него стеклянный глаз.

Почему он не живет в России? Здесь ему было бы веселей. Я вижу его у бильярдного стола в русской косоворотке, зеленое сукно, осиная талия, блестящий кий.

Он поёт о монстрах, поёт о героях, из Голливуда переезжает в Австралию, танцует с Тиной Тернер, у него стеклянный глаз.

Мы глядим на него, мы видим, что не только мы сошли с ума.

Я говорю, глаз у него из стекла.

9. Судьба искусствоведа

Семинары по новому искусству — это постоялые дворы на дороге познания. «От станции к станции», — пел американский Лев Лещенко, английский Мыкола Гнатюк.

Жил-был искусствовед. Исследовал он, собака, почему Человек хочет рисовать так, а не иначе, будто бы не все равно. Впрочем, платили ему за это какие-то деньги.

Нарисует, бывало, художник картину-другую. А искусствовед тут как тут — полная теория, как это связано с Кватроченто, суздальскими иконами и манифестами народного неоавангарда, что будет дальше и чем все закончится. Художник послушает-послушает такое, да и в петлю. Знамо, искусство не терпит, когда его предсказывают, задают наперед.

Так один художник, другой, десятый. ЛОСХ, конечно, стоит, да и МОСХ на месте. Искусствовед все больше независимых художников щучил.

Шли годы, приходили и уходили стили. Художники рождались, получали дыры в душе, писали картины, слушали доклады, потом спивались и резали себе вены. Пришел постмодернизм, ушел постмодернизм, пришел стиль перестройки, ушел стиль перестройки, пришел неосталинизм.

И никто, к грусти моей, даже в крутые девяностые годы, не шарахнул искусствоведа бутылкой па голове. Наоборот, много учеников появилось у него, много книжек написал он.

Бессильные противиться культурологическим законам, воющие от скуки и тоски, предсказуемой по солнечным циклам самореализации, художники становились агрономами и кочегарами.

И вот чувствует искусствовед — должен появиться новый стиль, шикарный и претенциозный, загадочный и сладострастный.

Однако рисовать стало некому, кроме членов ЛОСХа. А те уже на хозрасчете — аистов на ткани выпускают, им не до стилей.

И взялся искусствовед за кисть, заскрипели несмазанные петли некрашеных дверей, и увидел он сиреневое поле, и бледную луну над ним, и серебряная змейка с александритовыми глазами ужалила его насмерть, навсегда.

10. Ленинградская прописка как способ уменьшить дыру в душе

(поэма в 2-х частях)

А. Б. Устинову, знатоку суровой

албанской реальности

1

Я, румын, ехал на верхней полке нулевого вагона поезда «Ленинград — Мурманск» и бил в бубен.

Что мне Мурманск? Что мне Ленинград? Что мне Гекуба?

А раз Гекуба мне ничто, лишь она и представляет подлинный интерес (вспомним, убогие, Уайльда) .

Соплеменник Ионеско, Чаушеску и Тристана Цара, любитель плохой скрипичной музыки и ритмических гортанных восклицаний, я хотел когда-то быть простым албанским принцем. Не вышло! Нет в Албании принцев, мечта — в осколки.

Хотел быть сыном Троцкого, отцом Троцкого, Троцким. Не ко времени родился, не удалось стать даже троцкистом, чтобы, невзирая на скорлупу, коварно подбрасывать трудящимся гвозди в яйца. Испанец ударил ледорубом и этим решил дело.

Прекрасен Днепр при тихой погоде!

Морозен, чист воздух Заполярья!

Честны, прямы псковичи!

Приятны, в меру хриплы голоса пьяных поляков, поющих по ночам на львовской скупке!

Преисполненная противоречий, таящая глухую злобу на лимитчиков и всех прочих жителей страны, переполняющих улицы и мешающих городу стать образцово-коммунистическим, шумит, гудит золотая моя Москва!

«Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой», — говаривал Иосиф Великий.

В руинах лежат города страны, но есть один — неподдающийся. Есть тот, что сам разрушит кого угодно.

О, аромат вод Обводного канала! О, увлекательный сюжет Литовского проспекта, недоверчивые алики Петроградской! Слава