Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

— это бесспорный факт. Среди чужих людей мы, дети, теряли всякий самоконтроль, когда видели пищу, отличную от той, к которой привыкли дома. В детстве я воровал иногда еду, но это ни в коем случае не было вызвано тем самым ограниченным физическим состоянием, которое мы называем голодом, хотя что такое голод на самом деле? Разве это только факт пустого живота? Когда беременная женщина ест уголь и известь, это не потому, что они ей нужны — т. е. то есть она голодна не вообще, а, можно сказать, частично.

Я, как говорится, не сделал бога из своего живота. Что касается еды, то со мной было примерно так же: помимо того, что что мы должны были есть еду, мы еще и соревновались за нее; другие не должны были иметь ничего такого, чего не мог иметь ты сам. А без еды человек чувствовал себя не очень хорошо. Но еда так же создавала тяжесть в желудке; у человека появлялось вялое и вздутое состояние, небольшое головокружение и отрыжка. «Пища — удовольствие» — это термин нашего школьного учителя Фрекен Нибе, которая его придумала и предостерегала нас от него. Однако, я считаю, что то, что мы получаем удовольствие от еды, которую мы едим, это практический момент, потому что это оставляет место в нашем в нашем сознании, чтобы думать о других вещах. Когда в карманах была монета, нас привлекала только экзотическая пища. Один из моих братьев однажды потратил два цента только на корицу.

Мое самое большое преступление в вопросах еды в те дни, как это ни смешно, не было ни в малейшей степени бесчестным, но настолько эгоистичным, что мне было очень стыдно за себя. Я съел целую сосиску в полном одиночестве, оба конца и середину. Случилось так, что я нашел на улице десятицентовую монету и, скрепя сердце, побежала в мясную лавку и купил целую колбасу только для себя. Я спрятал ее под рубашку и помчался в лес, где спрятался и долго сидел, глядя на свою колбасу, полный восхищения собой и в то же время испытывая угрызения совести за то, что отказался поделиться своим сокровищем с другими. Подумать только, как была бы благодарна за это мать! Нет, сэр, ни за десять, ни даже за двадцать центов я не позволил бы себе такого благородного жеста! Эта колбаса была моей и только моей! Я задумчиво откусил один конец и прогрыз себе путь к середине, голова у меня шла кругом от стыда — подумать только, сколько ломтиков получилось бы! Полуденная трапеза на восемь человек! Тем не менее, перед моими глазами все время мелькала и другая мысль: Наконец-то здесь была одна колбаса, которую не нужно было резать и делить!

Количество людей, находившихся дома, постоянно изменялось, старшие дети уходили из дома и начинали свою жизнь, и в конце концов наступил день, когда остались только старики. А вскоре после этого они оба скончались. Мы никогда не были дома все вместе с тех пор, как родился младший. Некоторые из нас не видели друг друга почти двадцать пять лет. Чувства, которые мы питаем друг к другу, сильно различаются — возможно, именно потому, что мы такие разные, я часто задавался вопросом, не являются ли братья и сестры менее родственными друг другу, чем те, кто наиболее отдалился от своей семьи. Моя собственная жажда катастроф, кажется, я был одинок.

СВИСТОК И ЦЕРКОВНЫЙ КОЛОКОЛ

Никогдая не слышал такого прекрасного звука, как звон колокола в церкви Янте. Я слышал его в тихую ночь далеко в самом сердце Америки и слышал его в море. Но много времени прошло с тех пор, как я в последний раз слышал колокол церкви в Янте. Услышать его летним вечером там, дома, было самым приятным и я был уверен, что любой злой дух должен бежать от его звона.

Но был еще один неприятный звук, который был похож на то, как злые духи бросают вызов церковному колоколу. Это был утренний свисток завода. Он врывался в сырое зимнее утро, как вой какой-то адской собаки, и он висел, как пелена дождя, над самыми искрящимися утренними летними часами.

День начался с чьих-то шатаний в в темноте. Тихие кашляющие звуки, когда кто-либо искал в темноте свою одежду и готовился к встрече с миром снова. Грохот кухонной плиты и звуки варки кофе. Затем появились первые удары деревянных башмаков по камням улицы, и там, в темноте, мы могли определить, кто именно проходил мимо. Рабочие всегда проходили по улице по улице в одном и том же порядке; каждый день передовой караул был один и тот же. Отец не был в числе первых идущих на работу, хотя он непременно вставал с постели одним из первых. После того как он допивал кофе, он становился перед маленьким зеркалом и там оставался стоять некоторое время, не двигаясь, он внимательно изучал свое лицо, как будто как будто каждое утро просыпался с новым недоумением по поводу того, кто же он на самом деле. Я никогда не думал, что он стоял и любовался собой, хотя мы часто подтрунивали над ним. В его глазах всегда была какая то необычная задумчивость, когда он так стоял.

Потом мы слышали, как он уходил; его шаги смешивались с остальными и исчезали вдали. В течение целой минуты после ухода отца шум деревянных башмаков достигал своего максимума, затем он затихал, хотя темп нарастал, и в конце концов, переходил на бег. В тот самый момент, когда когда фабричный свисток раздавался над сонным городом, последние отставшие проносились мимо, и у них еще оставалось еще достаточно времени, чтобы добраться до своей работы, так как им давали несколько минут отсрочки. В первый раз свисток издавал один длинный, тоскливый рев; затем раздавались три коротких сигнала, которые были еще более тоскливыми.

Я всегда недоумевал по поводу неизменной точности всех этих разных рабочих. Человек, который приходил на работу на пять минут раньше, делал это всю свою жизнь, каждый божий день на пять минут раньше. А человек, который приходил на минуту раньше, тоже никогда не отклонялся от своего графика; каждый день в течение сорока долгих лет он приходил ровно на одну минуту раньше. Бедолага, которому выпала участь опоздать на полминуты, был так же связан своей привычкой, как и все остальные; он приходил с высунутым языком, опаздывая ровно на полминуты каждый день в течение двух полных