Острые - Анна Павлова

на всякие домашние вечеринки к друзьям, где много незнакомого народу, и всем представлялся разными именами и разными профессиями: «Слава, паркетоукладчик», «Михаил, владелец похоронного бюро», «Гена, мент». – На «менте» Сергей Викторович рассмеялся юношески высоко, дурашливо.

– И верили?

– Конечно. Я такую чушь нес, но пьяным много ли надо? Самое смешное, когда встречаются два человека, которым ты в разных комнатах разные версии рассказывал.

– Дурдом.

– А то.

К столику протянулась длинная рука, затянутая формой. Пальцы острые. Пустые стаканы сложились один в другой и исчезли. Гранкин быстро заморгал, зажмурился.

– Патологическое фантазирование, – сказал он и тут же запил эту мысль пивом.

– У меня-то? Вполне обычное.

– Не у вас. У Борщевикова. Врать ему нравится. Вернее, он и сам верит. Что у него не жизнь – а кино. И нет шизофрении никакой. Он вообще… нормальный почти.

Сложилось, как стаканы – один в другой. Жизнь невыносима, а прошлое изменчиво и не записано в книжечку. Не линейка, а раскраска – вся биография мозаичной брусчаткой несуществующих событий, как в детстве, когда нет разницы, сколько раз родители поругались, если представляешь себя доктором Хаусом. Тридцать три человека на вечеринке слышат разные версии, потому что настоящая – да ну ее к чертям, такая у всех и своя есть.

– А лечить-то как будем?

– Не вылечим. Но можно антипсихотик плюс нормотимик. Поспокойнее станет.

Сергей Викторович улыбнулся азартно и будто с облегчением, как рассекреченный карточный шулер. Мол – а я все думал, когда догадаешься. Мол – кури дальше, горе луковое, в моем кабинете. И попросил счет.

Через пару недель над Свиристелева посветлело – московский октябрь выдал последний пробник лета, куцый, как ароматизированная страничка из журнала. Борщевиковой солнце забивалось в морщинки, острым циркулем выцарапывало мимические заломы. Летела блестящая пыль.

– Я его таким в последний раз видела… да лет пять назад, наверное. – Солнце попало Борщевиковой в глаз, и она растерла его, пытаясь вытащить. Чуть-чуть размазалась тушь. – Он вам говорил, что начал писать рассказики какие-то?

– Я и давал ему бумагу, – кивнул Гранкин. – И не рассказики, а киберпанк-боевик про попаданца в альтернативной истории.

Борщевикова хихикнула:

– Таблетки нам нужно еще будет пить, да?

– Нужно, Светлан Матвевна.

– Со временем же совсем пройдет, да?

– Все бывает, я пока не могу делать такие далекие прогнозы. Пейте, главное. И если что – звоните.

Вадим, весь розовый от света, спустился со ступенек клиники и исчез в маминой машине. Его длинная угловатая тень – плечи, колени, неестественно вытянутые пальцы – осталась в Свиристелева.

Слава Богу

Мелкая Слава обещала Боженьке, что больше никогда не будет мастурбировать. Вернее – обещала, что больше никогда не будет «так делать», потому что слова для этого еще не было. Двенадцать раз Слава нарушала обещание и клялась снова, а на тринадцатый поняла, что Боженьки нет.

Мать говорила, что, если «так делать», «там» вырастут зубы. Желтые, покрытые слизью клыки. Тогда Слава, если и найдет себе мужчину, ребенка родить не сможет: откусит младенцу голову. Зубы от греха растут – а Славе вообще грешить нельзя, и так родилась по залету. Но Слава грешила – мать говорила, мол, вызывающе себя ведет, нравится мужчинам и мальчикам, вертит задницей перед дядей Митей, а он на нее смотрит, а Славе тринадцать лет, а дядя Митя ей без пяти минут отчим.

В церкви Славу почти выворачивало. Мать крестилась размашисто, как пощечины раздавала, а Слава задерживала дыхание, чтобы не чувствовать ладана, и все кружилось. Свечи становились белыми заплатками на глазах, мать – черным слепым пятном. Слава закрывала глаза и продолжала все видеть – белое и черное, прилипшее к сетчатке. Тогда впервые захотелось из тела все вырвать, выковырять, выкорчевать – и стать пустой-пустой, легкой, чистой.

Боженьки не было – иначе он бы понимал, что Слава на свет не просилась, – и незачем было задыхаться в дымной гнилой сладости, и не надо было надевать вонючий мамин платок, из-за которого Славины щеки становились хомячьими.

Дома Слава засунула «туда» мизинец – назло, пусть страшно и больно. На пальце, как гранатовое зернышко, лежала капля темной густой крови. Кровь шла несколько дней: зубы отрастали, и Слава ими кусала сама себя.

– Ну подождите… – Гранкин улыбнулся сжато, гагарински мягко, вежливо, как улыбаются чужим назойливым детям, стесняясь сделать замечание. – Давайте по порядку. Мама у вас религиозная была, верно?

– Ага. – Слава прикусила щеки изнутри, так они казались меньше. – Повернутая.

– А папа?

– Не было папы. Ну, за сигами вышел или как там говорят… Короче, они не встречались даже. Просто потрахались и меня запузырили.

– Но был отчим?

– Митя? Ну, отчим – одно название. Мать его жалела, а он ей самооценку чесал.

Мите было непонятно сколько лет. Он был тощ, колюч, долговяз. Мят, как сопливый носовой платок, и в глазницах под острыми бровями было темно. У него была футболка «Король и шут», монструозно волосатые руки и горбатый, раз пятнадцать переломанный нос. Щербинка между передними зубами. Грузный запах пива, пота и маминых сигарет с кнопкой.

Занимался Митя тоже непонятно чем – то обитал в маминой квартире неделями, оставляя повсюду трусы, как следы неведомого зверя, то машины чинил, то грузил, то пропадал на несколько дней. Иногда жил в гараже, перезимовывая ссоры и собирая на цветы. Митя был эталонно жалок, дворняжен, нечесан – мать таких почему-то очень любила.

– Да у тебя уже сиси выросли, – как-то бросил Митя тринадцатилетней Славе, с хлюпаньем глотая мамины щи. – Как у мамки будут, а? Ты смотри, только с нормальными пацанами гуляй.

Когда Митя вымелся, мать сказала, что Слава – шлюха.

– Что вы тогда почувствовали? – спросил Гранкин.

– Не знаю. Стыд, наверное.

– Стыд за что?

Слава неосознанно сцепила пальцы, холодными подушечками упираясь в костяшки. Хрустнула ими.

– Ну, я жирная была. И сиськи, понятно, были.

Замолчала – слова как-то высыпались изо рта и растерялись между ножек мебели.

– Вам было стыдно за свое тело? – выждав паузу, продолжил Гранкин.

– За то, что он на него смотрит. И замечает. Мне до этого казалось, что тела как бы нет.

В четырнадцать Слава чувствовала себя восхитительно пустой, как тонкое членистоногое, просвечивающее на солнце. Блаженство – мокрое слипание языка с горячим и кислым нёбом, внутренним ядом, щекочущей кислотой. В стенки унитаза бились глянец сладковатого маминого бульона и размокшая вермишель. Бежевые волокна курицы. Пепел специй из кубика. Странные послевкусия и тревожные осадки.

– Вы помните, когда это началось?

– Я сначала не замечала. А потом поняла, что меня херовит после еды. Она меня травила потихоньку, потому что думала, что Митя на меня смотрит. Ну и зачем ей дите по залету, если у нее новая семья почти? Только прицеп.

Она пыталась не есть – выбрасывала мокрые котлеты и разваренные макароны благодарным голубям. Мать заметила. Накормила силой, визгливо матерясь на рыдания. Тогда Слава начала блевать – после сладко-кислого жгучего жара приходила белая девственная пустота. Уходили ляжки и клочья жира на животе, шея наконец становилась изящной, уголок челюсти глядел игриво и соблазнительно, как у девочек с пурпурных глянцевых картинок в тамблере. И тела снова не было – как в детстве, когда Слава была бесполой, когда мужчины были обычными взрослыми.

– Тебя чё, мама не кормит? – Митя сказал это со смешком, а смотрел серьезно, ни единой морщинки у глаз.

– Я ем, – ответила Слава. Мысль о еде ввинтилась в желудок и скрутила его нежные стенки. Есть не хотелось – хотелось не чувствовать голода, но каким-нибудь другим способом, не проталкивая в тело вязкую массу пережеванной органики.

– Смотри давай. Будешь как эти девки из «Пусть говорят».

– Не буду.

– Не будь.

Митя закурил и выдохнул в окно, в сепию осеннего воздуха. Слава прогуливала школу, но Митя обещал матери не говорить.

Гранкин похож чем-то на него был: такие же потемки под глазами, только глаза светлые, голубейшие. Голос с той же участливой, заговорщической интонацией, будто – школу прогуливай, не спалю.

– А сейчас у вас как с питанием?

– Нормально. Не блюю, ремиссия типа. Но вы знаете же, РПП[2] – оно того… Не лечится. Но я по другому вопросу вообще, я сплю херово.

– Так… – Гранкин