Острые - Анна Павлова

– Ну вот так. Третьи сутки пошли как не сплю.

Внутри билось, вертелось и клокотало. Слава сама себя иногда останавливала: слишком быстро говорила с клиентами даже на своем хромом английском. Все было ярким и острым, быстрым и дробящимся, как фиолетовый след неоновой подсветки. Время не шло – прыгало, в случайном порядке выставляя часы. Даже Гранкин как-то рябил – то ли лампа моргала, то ли вселенная.

– У меня как будто энергии слишком много, вот. Хочется все и сразу поделать, а спать и есть – нет, типа я уже высшее существо, мне это все не надо. И эмоций очень много, у меня вот тут. – Слава стукнула по грудине, проехалась пальцами по холмикам, где к ней крепятся ребра. – Как какой-то шарик. Знаете, в детстве такие, крутится и светится? Но хотя бы много заработала.

– А чем занимаетесь?

– Вебкам. Раздеваюсь в интернете. Дрочу на камеру.

Слава неосознанно приподняла подбородок и прищурилась, наблюдая. Обычно мужчины после такого заявления реагировали хоть как-то: хмурились, пытались сально пошутить, кто постарше совсем не въезжали, мол, это проституция? Мужчины были существами если не примитивными, то явно сделанными на отвали, левой божьей пяткой. Мужская сексуальность – неевклидова геометрия, нейронная цепочка, движимая простыми и прямыми знаками, ни разу с предков-приматов не изменившаяся, все сиськи-письки, анатомия для начинающих.

Сексуальность Славы, которая ей казалась любой женской сексуальностью в принципе, – отрезок весны между черемухой и сиренью, перламутровые отсветы раковины неизвестного моллюска на бабушкиной книжной полке, многозубая улыбка диснеевского Чудовища, Карабас-Барабас с семихвостой плеткой, излом сухожилий между большим и указательным пальцами, игра света в кружевных занавесках.

– Ага. А раньше как засыпали?

Гранкин как из воска вылепился – будто и не мужик был вовсе, так, игрушечный Кен.

– Нормально. Ну как все. Энергии столько не было.

– Я думаю, вам нужно чуть-чуть замедлиться и успокоиться. Давайте я вам выпишу, чтобы спать хорошо…

Гранкин, вообще-то, с женщинами работать ненавидел. Слишком для него были эти аффективные колебания цикла, неизменная демонстративность, истерические реакции, все какое-то очень нестабильное, флюидное, громкое. Потому и работал в мужском, а на консультации девушки приходили не так часто. Женское отделение Свиристелева для Гранкина было сказочным лесом: заходишь – и очки снимай, а то русалки утащат, и держи себя аккуратнее, и смотри, как бы не влюбились. Мужчины были проще.

Слава несла чушь – Сергей Викторович сказал бы «эклер в башке». Сквозь башку Славы распускались пионы и хризантемы. Мысли перелетали с темы на тему, порхая, едва касаясь, заплетаясь в ногах на сочетаниях согласных. И вся она была такая – маленькая, тонкая, на земле как будто одной ногой, в реальности как будто лишь телом.

Гранкин, конечно, не ненавидел женщин – но пугался себя, когда жалеть их отчего-то хотелось больше, хотя и последнее это дело – жалеть. У врача нет пола, религии, национальности – а у Гранкина жгло что-то на месте, где должна находиться человечность и маскулинность. Не сексуальность даже: ему никогда не нравились женщины, похожие на конструкции из арматуры или насекомьи хитиновые панцири. Другое.

Почти месяц Слава соблюдала комплаенс – пила таблетки и совсем не появлялась. Гранкин успел потеряться в мужском отделении – среди психозов со слежкой ФБР, сигналами из космоса и божественными откровениями. Поэтому, когда она написала снова, он еле вспомнил ее имя.

«А можно позвонить?»

Она звучала прыгуче, неестественно эмоционально, дергано.

– Короче, сразу честно признаюсь, я колеса сначала по половинке пила, потом перестала. – Ее голос в трубке звучал плоско и чуть визгливее обычного. – Потому что работа, ну вы понимаете. Мне кончить с ними было нереально, я выставляю-выставляю вибрацию, вуманайзер еще на полную, но хер там плавал, у меня клитор будто атрофировался. Ну такое себе работать, когда ты натираешь его просто до кровавых мозолей, ну. Короче, перестала пить. И снова сплю вообще не очень. Ну мне типа прикольно вообще, нет там каких-то плохих мыслей или чего-то… Но не сплю, блин. Мы можем встретиться где-нибудь? Заплачу вообще. Сколько скажете.

Под Гранкиным раскидывалась немаленьким метражом квартира Сергея Викторовича – кремовая плитка на кухне, глянцеватая от разлитых и стертых капель ром-колы.

– Можем в понедельник встретиться.

– А можно сегодня? Мне прям очень не очень.

Страдальческий поворот головы – часы на дверце плиты Сергея Викторовича, спешащие на пятнадцать минут.

– Давайте посмотрим. В клинике не получится, но, может, вам в семь вечера будет удобно в «Лохнессе» на Чистых?

– Ой, супер! Короче, историй принесу, ждите.

Слава рухнула в гудки. Гранкин потряс головой – кухня смазалась и неторопливо вернулась в нормальное состояние.

– Мне же не судьба нормально выпить в выходной, правда?

Сергей Викторович рассмеялся – скорее для галочки, серьезно, несмешно.

– Привыкай, – ответил. – Меня знаешь сколько раз так вызывали?

– Посреди пьянки?

– Первого января в три часа ночи – не хочешь?

– И вы поехали?

Запахло сладко и алкогольно – Сергей Викторович наполнял опустевший бокал. Пузырьки колы шипели и зернисто лопались на поверхности. Уезжать не хотелось.

– Куда я денусь от своих шизов? И ты никуда не денешься. Только, как закончишь, обратно приезжай.

Гранкин никуда и не делся – втоптал ботинками мрамор метро и пыль Чистых, надышался весенней моросью, свернулся над столом в барном подвале. Пшеничку взял. Стоял вечер пятницы – кругом аншлаг, и все какие-то противно молодые-шутливые, мол, чего ты, Гера, выперся, силком тянул кто-то? Сидел бы себе, напивался с чистой душой, чувствовал себя избранным и почти настоящим врачом: с кем попало Сергей Викторович не пьет на своей кухне.

Шло третье пиво – Славы не было. Галочки у сообщений серенько светились непрочитанным. В трубке отвечала женщина-киборг.

Гранкин вышел курить в мокрую прохладу – через дорогу оттаивали Чистый пруд и грязный снег. Привычно манила проезжая часть – с такими же призывными интонациями к Гранкину обращался ветер из тоннелей метро и форточек на высоких этажах. Выйди, прыгни, один шаг сделай. Проверь крюк от люстры – прочный?

Слава не отвечала. Зато Сергей Викторович в чат строчил: ну сколько можно, ну это уже неприлично, не приедет она, возвращайся. И Гранкин набрал: «Такси вызываю». К черту, в самом деле.

– Алло? Здравствуйте, Герман Васильевич, а можем чуть перенести? Часов на девять?

– Так уже девять.

– А я скоро буду!

Слава шла пешком – сквозь мокрые кубы бетона, сквозь окна, рассыпаясь в отражениях, сквозь яркий озоновый запах, пересекая визжащие трассы и глянцевые трамвайные пути, ловя отсветы красного на ресницах. Москва звенела, скрипично пела, текла – крупными бусами капель с крыш под ноги. Можно было на метро поехать, но какое метро, когда моргнешь – и полвесны пройдет?

На грубо выбритых ногах топорщились волосяные фолликулы, шею облизывало мартовским холодом, пальцы ощущались приклеенными к рукам. Нос разрезал воздух, вклинивался в пространство, пуская в образовавшуюся воронку остальное тело. Все прожекторы вселенной светили в одну точку – на Славу, в подбородок и затылок, в шейные позвонки и челюстные дуги. Вся она была на виду – людей, машин, окон, случайных невидимых сущностей и самого Бога. Ее ноги – ровные, тонкие – гладко и поперечно-полосато напрягались при каждом шаге, вырисовывая затейливый узор человеческой анатомии, хитрую механическую задумку, усиленную подъемом каблуков – первым шагом человека к небу. Она была идеальна – как не были ни журнальные обложки, ни возрожденческие картины. Иначе.

Она поняла: бывают такие дни, когда все вдруг обрушивается на голову, но не убивает. Луч зашедшего уже, невозможного солнца – прямо в макушку. И сна, конечно, снова третьи сутки никакого не было – весь мир принадлежал Славе, а Слава принадлежала миру, а с хорошими любовниками времени на сон не тратят.

Казалось, раньше эмоции поступали через какой-то шлюз, маленькую дверцу, как для кошки. А сейчас – дверь открыли настежь, впуская колдовской запах цветения, случайные капли, первых мух, проснувшихся раньше всех. Жизнь наконец-то была незамутненной, нефильтрованной – будто поступала не через глаза, нос и уши, не через сложные сплетения нейронов, а напрямую в голову.

Слава и раньше случайно трахалась – никогда это не было так. Будто даже не секс – непознаваемая форма близости, доступная только сливающимся воедино клеткам или атомам, образующим молекулу.