Острые - Анна Павлова

все. На балконе колыхались ветром его халаты, в прихожей нерешительно толпились сапоги, на книжной полке стопочкой лежали дипломы. Навсегда он ни разу не уходил, и переживать было не о чем.

По случаю того, что Гранкин не мог толком есть и говорить, в школу его не пустили. И мама дома осталась – выходной. Само ее ощущение и присутствие отражалось муторной тревогой, и видеться с ней так не хотелось, что Гранкин законопатился в комнате с компьютером и книгами – если брать, то только штурмом. Старался не пить много воды, чтобы не бегать в туалет и не встречаться с матерью в коридоре. В хлипеньком рассвете он рассматривал в зеркало синюю полосу на шее, и боль была яркая, как первая в жизни настоящая боль. Новый смертный мир иначе звучал и блестел, но парадоксальным образом после путешествия на тот свет ничего не изменилось. Учебники биологии были теми же, что и вчера, и продолжил Гранкин с той же темы, на какой остановился, – не потерялось ничего, не пролетело мимо ничего лишнего. Только иногда легонько постукивало по голове – ни фига себе, жив.

Было тихо. Мама не просыпалась.

Все стало совсем плохо только на обратном пути – загруженный и отрешенный, Никита не сразу заметил ментов. Снять пробу прямо в пункте «Б» Стасов товарищ не дал – мол, довези сначала, голову береги, потом уже и хихоньки, и хахоньки. Удуться хотелось так, что дорога назад, вопреки обыкновению, казалась вдвое длиннее. Нашел себя Никита в мизансцене: лиственный лес по обе стороны шоссе, зеленая сумеречная глубина и рваные края коридора листьев, около двухсот в час, сколько-то пивных промилле, сияющее отсутствие водительских прав, добрый рюкзак двести двадцать восьмой[9] и ментовская машина на хвосте.

Может, следили и знали. Может, случайно вышло, может, сам черт их из-под земли выкинул ровно Никите под зад – кто ж их, мусоров, разберет.

Страха не было – мгновенно наступила тоска. Никита даже начал замедляться: так ярко в голове загорелась надпись «Всё!» из титров «Ералаша». Может, и суждено было им с Мокрым и Кислым так или иначе по ту сторону оказаться – их было трое, три пацана, а теперь все, Китос, цирк уехал и голуби летят над нашей зоной.

А потом в левом ухе захрустело, домофонно затрещало, запиликало:

– Беги!

Не мужской и не женский голос, не снаружи и не изнутри звучащий, будто само ухо выкашляло серу, сложилось и заговорило. Схватило Никиту за плечи, его ногой нажало на педаль газа, его руками выкрутило руль, вмазало тачку в ствол, выхватило рюкзак и помчало через борщевик Сосновского и белую лебеду, через мелколистные вязы и пахучие тутовники, перемахивая через пеньки и задевая пятками дикую ежевику. Просто прочь, и гори оно.

Ноги делали свое дело как бы отдельно – разум остался сидеть в разбитой машине, а тело неслось сквозь лес, хитро петляя и меняя направление. Мыслей не осталось – только монотонное «не оглядывайся, не оглядывайся, не оглядывайся».

Часа в четыре начало темнеть, а к семи осталась только ночь. Гранкин вышел из комнаты и осторожно прошел по кромешному коридору. Свет на кухне включать не стал – предала только лампочка в холодильнике. Хотелось надеяться на остатки позавчерашней солянки или вчерашней жареной картошки, но Гранкин нашел только несколько банок огурцов и маленький, как для мышеловки, кусочек сыра. Никто не готовил: мама не просыпалась со вчерашнего вечера.

Она лежала в центре кровати, прижав к себе руки и ноги в оборонительной позе – маленькое тихое тело. Голова сползла с подушки, волосы сбились в ком у затылка.

– Мам? Проснешься уже, может?

Она не шелохнулась, и Гранкин коснулся ее плеча. Чуть сжал. Тряхнул. Потряс.

– Ма-а-ам? Мам! Мама, просыпайся!

Дышала, но не реагировала. В горло из желудка полезло все детское, забытое, страшное – когда Гранкин узнал про смерть и впервые пережил ужас этого осознания, он часами плакал под бессердечно веселые мультики. Мама задерживалась на работе – ее сбила машина, она упала и ударилась виском о ступеньку, клинику захватили террористы, в ту часть города упал метеорит. И внутри было так черно, горячо и громко, и ужас был такой небутафорский, что к маминому возвращению любимый плюшевый енот был уже мокрым от слез. Тень неузнанного непознаваемого горя раскручивала воронку, резьбой упиралась в грудину, ковыряла внутри. Мама умрет, как умирают звезды и динозавры. И ничего с этим не сделать. Ни-че-го.

Мама говорила, что после смерти бывает не то рай, не то ад, не то перерождение. Папа – что после смерти не будет ничего, даже само это ничего будет нечем осознать. Гранкин как человек науки даже в шестом классе склонялся ко второму.

Одной рукой Гранкин рылся в мусорном ведре, второй – придерживал у уха скользкий кнопочный мобильник. Отцовский номер ожидаемо отвечал гудками и недоступными абонентами – два дня назад мама нашла в его списке контактов «каких-то баб» и разбила телефон о балконную дверь.

Пластиковая банка из-под сметаны. Картофельные очистки. Шарик целлофановой пленки из-под сыра.

– Алло, теть Надь? Да, это Гера. Папа с вами?..

Кочерыжка. Гнилая морковка.

– Да, а может он сейчас приехать?

Длинная лента вырезанного говяжьего жира. Пустой блистер, тщательно спрятанный на дно.

– Очень срочно. Мама тут… таблеток наглоталась.

Гранкин ждал, что любовница отца будет молодой эффектной фам фаталь, как в сериалах, секретаршей какой-нибудь или медсестрой. Когда отец привел в убежище от маминых истерик – маленькую опрятную квартиру тети Нади, – оказалось, учительница, сгрызенные ногти, двое детей, запиши мой телефон, Гера, звони, если что. Гранкин тогда решил, что «если что» никогда не настанет.

Да сколько она весит, господи? Четыре, пять, шесть, пусть на всякий случай будет семь таблеток активированного угля – растолочь пестиком для специй, размешать в стакане воды.

– Мам, давай, пожалуйста, надо.

По обе стороны ее рта переливались серые струйки и пятнами впитывались в простыни. У Гранкина дрожали руки – ходуном с самого запястья.

Ноги болели. Никита заметил, что лес поредел, а нечеловеческая ловкость исчезла, когда въехал носком ботинка в камень и полетел лицом в траву. Вместо того чтобы встать, он перекатился на бок и уютно свернулся в теплой тени. Запах земли и цветения колол раздраженное от бега горло. Меж стволами пунктирно прорывался розовый свет. Зеленый шелест, птицы, перкуссия каких-то трескучих насекомых – не осталось ни одного неестественного звука. Менты, наверное, и сами леса испугались, а чего бояться?

Он проснулся на рассвете, весь мокрый от росы. Вдохнул так, будто всю ночь не дышал, – широко, наполняя все тело прохладной живостью. Смахнул с щеки, кажется, муравья, сел, попытался закурить – отсырели. Только двести двадцать восьмая во все еще надетом на спину рюкзаке была плотно замотана в скотч и пленку, хоть плавай с ней.

Вокруг стояли тополя – высокие, жирные, перемежавшиеся только кустами дикой ежевики да крестами. Или кладбище такое старое, что деревья проросли, или хоронили прямо между ними. Никита повернулся к изголовью своей лесной постели – Выдрина Нина Ивановна, даты стерты. Подушка лугового клевера смята и тепла от тела, пух свалялся в длинные белесые ниточки.

– Спасибо, хозяйка, – зачем-то сказал Никита, отряхнул джинсы и побрел прочь с холма.

Заброшенная деревня от дождя и снега выцвела, стала серенькой фотокарточкой. Дома скособочились, а иные сами себя раздавили и сидели в ломаных досках как безногие. Сквозь веранды торчали лохматые головы чертополоха, гнилые заборы рассыпались гармошками, из окон глядела чернота. Было славно и радостно, мерно и спокойно, будто начались каникулы. Никита с восемнадцати лет мечтал что-нибудь выращивать дома, а лучше – на собственном участке, но руки не доходили. Теперь целый холм был его, дворов пятнадцать и кусочек леса.

В самой глубине, может, и проскочили разок-другой мысли о Стасе и товарище его, о ментах, о бате – но Никита решил подумать об этом попозже. Так больше и не вспомнил.

Он осел в полуразобранной церкви, среди пыли и обнаженного кирпича. Вдохнул старость, природу, отвыкшую от человеческого присутствия тишину. Распаковал рюкзак – теперь вообще все было его, и ничего за пределами не было.

Господи, помоги. Господи, помоги.

Гранкин ни дня жизни не верил в Бога,