Острые - Анна Павлова

В пятом Гранкин окна открывал, в шестом – попытался повеситься на штанге шторки в ванной. Сорвался – на всю квартиру грохнуло.

– И откуда это, и откуда, дурь такая! А о нас подумал, ебень? Мы его растили-воспитали, мы его кормили-поили-одевали, и – на тебе, мамаша!

Гранкин разувался в желтой, вонявшей лотком и мыльными благовониями прихожей. Над головой противно, как в цветочном магазине, звенели колокольчики. Из кухни выбежала женщина лет тридцати, брюнетка крашеная. Карина, Зарина, Ирина, что-то такое, а лицом – чистая Маша. И кошка у нее была не ведьминская – белая, персидская, спокойная. От нее у Гранкина сразу закололо в носу, а веки стали горячими.

– Уй-й-й, проходите-проходите, – запищала ведьма. Голос у нее был такой, будто она уже с кем-то спорит на грани истерики. – Вы так быстро, я не успела даже… Уй, ладно, ладно, все, на кухню давайте.

Ведьма закрыла все двери, и только в узкие щели Гранкин успел ухватить разбросанные по полу вещи, оставленные тарелки, бумажки. В кухне два на два подгнивала посуда и над раковиной лениво поджужживала муха. Гранкин сел на табуретку и прилип локтями к клеенке.

Мама долго и возмущенно рассказывала – не в тех интонациях, на которые Гранкин, наверное, надеялся. Без причитаний – божечки, что же с нашим любимым мальчиком, могли потерять ребенка, чудом спасли…

Скорее – откуда эта блажь в голове, почему родителей не ценит, мало у нас седых волос. Отвечать ей не получалось: после петли у Гранкина ужасно болело горло.

Ведьма слушала, кивала, смотрела с ужасом – не то мистическим, не то материнским. Смочила пальцы об язык и деловито раскинула карты – дед с фонарем, женщина с ножами, мужик с бокалом.

Подняла глаза, выждала паузу, прошептала страшно:

– Порча на вашем мальчике.

У двадцатилетнего Никиты кончилась дурь[6]. Город остался мятый, исхоженный, едва ли Никите теперь принадлежащий, выдохшийся, как старая проститутка. Улицы наливались трезвостью – мучительной маетой.

Дело было вечером, делать было нечего, вернее так – дело было днями, ночами, вечерами и утрами. Трижды обоссанную работу у бати в конторе Никита неделю как добросовестно проебывал. Даже не по лени – просто смысла не видел, как и в учебе не видел смысла, потому и бросил на первом курсе. Любые конвенциональные формы надзора и дисциплины были ему противны, неизбежно вызывали тюремные ассоциации. Зачем что-то сдавать, кому-то отчитываться, лебезить перед кем-то, когда ты свободный человек, захотел – встал и вышел? К тому же начальники, преподы – сплошь идиоты. Никитины всегда были раза в два глупее него. В восемнадцать он плотно заинтересовался ботаникой – весь универ слышал, как срались с докторшей наук, перепутавшей анациклус с нивяником. Чему такие могут научить?

Батя на эту тему немного бубнил, но пока с шеи не гнал. Можно было спокойно отбрасывать тень в липах у школы и обсасывать теплое пиво, будто этот горький суррогат мог заменить вещества потяжелее, которые теперь неоткуда было достать. Кислый умер. Поцеловал тачилой столб, и даже на его похоронах было радостнее, чем сейчас.

У двадцатилетнего Никиты кончились друзья: Мокрый в прошлом году сел за бухую поножовщину, Кислый совсем недавно отъехал, остальные все какая-то шушера, кто в Московию подался, кто в наркологию. С лип Никите на плечи падала тоска вперемешку с пыльцевыми зернами и сизо-зелеными сердечками листьев.

Телефон зазвонил.

– Але, Китос? Узнал? – донеслось глухо и весело.

– Не-а, – честно ответил Никита.

– Богатым буду. Да Стасян я, Васин брат, ну. Вы у меня секспросвет для самых маленьких проходили, забыл?

Мужчинами они с Мокрым и Кислым сделались одновременно, когда, надутые, уселись смотреть «Секс с Анфисой Чеховой» и узнали о жизни все.

– Ё-о-опт. Живой?

– Живее всех, Кит. Ты щас занят чем? Есть вариант, понял, мне чутка подсобить и собрать себе на кириешки с сухариками. Только это не по телефону.

Стас теперь жил в трешке в центре – такие показывают в программах о сумасшедших стариках, собирающих мусор. Сам он стал вдвое шире, отрастил бородищу лопатой и увлекся каким-то движением, что, мол, все бабы – суки. Плотно торчал, читал Бакунина, пах целой конюшней и барыжил. Было ему – ну сколько? Лет двадцать пять, а косил под девяносточного бандита – повадками, шмотками, мимикой даже. Минут пятнадцать раскладывал, что от человечка с соседнего города надо пакет довезти в сохранности. И тачилу дадут, и денег дадут, и по голове погладят, и даже разрешат попробовать, чего вез, за счет заведения.

В тачке терпимый уже запах деревенского зверья только усилился – прогретый салон вонял телячьей кожей, хвоей и мочой. Никита открыл все окна и разогнался на шоссе, чтобы оглохнуть на оба уха сразу. В салон летела липа, плыла желтая солнечная геометрия, и от этой желтизны в свете и запахе Никите хотелось представлять, что он – Джонни Депп в желтых «авиаторах» рей-бэн из «Страха и ненависти в Лас-Вегасе» и в багажнике у него два пакетика травы[7], семьдесят пять ампул мескалина[8] и прочее, прочее. «Страх и ненависть» они тоже втроем смотрели – пока Мокрый и Кислый не ушли еще в свои отдельные приключения.

Всрато было без них, хотя Никите в принципе было всрато. Просто так, по жизни, особенно сейчас. Он себе так объяснял: трезвый ты – и избалованный мозг не хочет уже радоваться тому, чему там смертные обычно рады. Смертные привыкают к этому издевательскому микродозингу счастья, который обычно дает жизнь, а стоит понять, что счастья на самом деле неограниченное количество, так и начинается вся ебатория. Теперь трезвым радоваться – как покататься на «порше», а потом всю жизнь в «москвиче» тухнуть и делать вид, что это одно и то же.

Никитино несчастье было кисленьким, сереньким, никакущим. Бывает несчастье на разрыв, книжное, яркое – искрит во все стороны, колени сбиты, господи помоги, женщины плачут, а на фоне Селин Дион. А у Никиты друг умер. И мамка умерла – давно, лет десять ему было. И на всех похоронах было такое чувство – не бездна, не футболку разорвать и лицом в грязь – просто ничего. Монотонная зубная боль, в которой страшнее всего – то, что она выносима. Негде от нее спрятаться, нечего такого принять, чтобы про нее забыть.

У Гранкина не спрашивали почему. Ничего же не случилось – мама бы сказала: жив-здоров, не ной, люди иногда без ног рождаются и радуются, а кто-то бомж, а кто-то больной. Ничего не случилось, кроме стойкого и твердого нежелания жить. И страшно не было – было пусто.

Ведьма покапала на стол свечным парафином, пошептала что-то.

– Вишь, как покраснел! Это порча вышла, еще три дня, и совсем пройдет.

От ясновидческого дара укрылась только аллергия на чужих кошек.

Зима стояла темно-серая – на город как пепельницу вытряхнули. Иногда выходишь на улицу и дышать хочется глубоко и жадно, а этим февралем улица едва ли отличалась от дома. Везде душно, везде неласково. Господи, бывает ли по-другому?

В тот день отец не впервые поднял руку – это случалось уже. Впервые – табуреткой запустил. Потом долго сидел на кухне, пил и, кажется, плакал. Женские слезы вызывали у Гранкина панику, мужские – ступор, даже из-за стенки слушать странно. Мать привычно суетилась вокруг с криками – и непонятно было, на кого уже она кричит. Было тупо и пошло, как в мелодрамах на Втором канале, и несчастье было какое-то невсамделишное, и Гранкин лежал в своей комнате в темноте, пытаясь не дышать. Ему становилось спокойнее, когда он представлял свои похороны – не от мысли, что все будут плакать и говорить хорошие слова, а потому, что больше никто не будет требовать. В могиле будет спокойно и прохладно, будет пахнуть землей, цветами, корешками, сладким гноем, деревом и шелком. И ни звука – только влажное копошение червей.

Дома всегда было шумно – родители, когда не ругались и не дрались, все равно разговаривали как будто с претензией, всегда как за секунду до скандала. Их ссора вырастала не из чего и никак не разворачивалась – просто начиналась вдруг в полную силу. Гранкину ссора казалась бесконечной – просто делилась на активные и пассивные фазы, потихоньку сгущаясь.

Утром отец ушел из дома. Даже вещи собрал, но не