Острые - Анна Павлова

Кит не просто курил – он понимал курение, его истинный смысл и тайную суть. Он чувствовал во вкусе и запахе грубую кожу древних индейцев и тонкие легкие неразумных белых, плеск волн за бортом корабля Колумба и шорох жюстокора Петра Первого. Где-то на середине Кислый сигарету забрал – в лучшие времена они часто делили одну на двоих.

– А теперь и баиньки пора, – сказала Глашенька из своего угла.

Экран компьютера погас, и комнату будто снаружи накрыли тряпкой.

Кита уложили на мягкое и подвижное, а руки и ноги, которые всегда во время сна некуда девать, были удобно перехвачены скользкими нитями. Благодарный и благостный, он тут же уснул.

Ему снился голубой лунный свет сквозь дырку в крыше. Серебряные всполохи рыб, негромкий блеск камней, копошение водорослей. Теплое давление на бедрах и щекотка по ребрам, шепот высокого, но хрипловатого женского голоса:

– Кит, Китушка, ты моей стряпни отведал, и зельем я тебя потчевала. Твоя очередь, Китушка. Теперь – бери меня.

Кит резко ощутил собственную наготу. Он захотел натянуть простыню повыше, но не смог пошевелиться.

– А Кислый?! Ты ж это… его жена, епть! Это же, ну, крысиный поступок!

Глашенька рассмеялась так громко, что уши изнутри закололо, будто в каждом застряло по умирающему трепыхающемуся комару. По ее лицу стекали волосы, облепляя черты, но не проявляя ни одной. Когда она говорила, сбившиеся патлы вваливались в рот.

– Глупый. Он что, жадина-говядина? Не поделится?

Она села на его член, и Кит сам удивился, как в таком состоянии организм умудрился изобразить что-то вроде эрекции. Показалось, будто от пяток до самого пупка тело засосало в холодный водоворот, полный ледяных осколков и рыбьих костей. Не получалось кричать, не получалось сопротивляться.

Волосы были повсюду – окольцовывали руки, забирались в нос, между губ, в самую глотку и дальше, царапали изнутри, а Глашенька била его ноги бедрами и смеялась одновременно оглушительно и беззвучно, мысленно. Кит почувствовал, что плачет, а не плакал он лет с десяти.

Господи, помоги. Господи, помоги.

– Какой тебе теперь Господи, голубчик? – воскликнула Глашенька, не переставая хохотать на разрыв барабанных перепонок. – Сам пришел, сам хозяином заявился, сам кушанья нахлебался да спать лег. Какой теперь Господи?

Она ускорялась, большими твердыми ногами вколачивая Китино тело в кровать. К его языку прилипло ощущение болотной тины. Ком волос не получалось ни проглотить, ни вытолкнуть.

– С нами ведь останешься, останешься, Китюш? – спросила Глашенька почти с нежностью, укладывая руки на его шею. – Да куда ты от нас денешься?

Кит задыхался – не так, как когда слегка придушивают во время секса, а по-настоящему и даже чуть-чуть больше. Он только сейчас понял, что подвал был по самую верхушку полон воды и горячая резь сжимала легкие. Мышцы сокращались непроизвольно, болезненно.

– Сгинь, окаянная! – закричал Кислый сквозь воду.

И все закончилось.

Кит перевернулся на четвереньки и долго блевал, выворачивая из себя литры волос и горького желудочного сока. Остро пахло навозом, сыростью, кислятиной, смертью. Первые вдохи были мучительными и безобразными, и веки не разлеплялись. На ощупь Кит нашел дырку в потолке и, соскальзывая мокрыми руками с досок, падая и поднимаясь снова, подтянулся. Одна нога, вторая, вся тяжелая от налипшей грязи.

Кит наконец открыл глаза. Сквозь щели деревенского туалета сочилось солнце и тонко струился свежий воздух.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОЕ

Кит вернулся к цветам – к их ускользающей доброте, их утешению, спокойной мягкости, забытому ощущению маминой кожи. Воткнул нос так глубоко в бутон, что захотелось чихнуть от пыльцы, а в запахе почудилась индольность. Так часто задышал, что голова закружилась.

Он шел по лесу, навязчиво катая горечь по зубам. Расхлябанные шаги Мокрого шуршали рядом.

– Из тюрьмы бежать очень просто, – увесисто рассказывал Мокрый. – Не я же первый, не я и последний. Нам… нечего терять, кроме своих цепей.

Кит кивал, тихо впитывая блаженную неодинокость, звонкое счастье нахождения рядом.

Лес был снизу доверху прошит прозрачным светом, белыми звездами летал тополиный пух. Кит ощущал себя очень юным – моложе не был даже в момент рождения. Мир еще не покусал его за пятки, не подрал, как всех пацанов, не выбил даже молочного зуба. И время стояло, как ложка в густой сметане.

– Я скучал, блин, Васян. Реально скучал, ток щас понял.

– Отчего же тогда к нам не наведывался?

– Да я чё, знал, блин? Случайно тут оказался.

Мокрый остановился, развернулся. Схватил Кита за затылок и уверенно прижал его лоб к своему. Кит тоже от нечего делать взялся за его голову – бритую, щетинисто-бархатную.

– Не существует слова «случайно», понял меня? – тихо и грозно сказал Мокрый. – Ты думай, какие слова произносишь. Ничего случайного не бывает, а кто в случайное верит – духов гневит. А с лесными даже я не всегда справлюсь.

Он смотрел в упор, и Киту показалось, что их глаза на секунду стали единой зрительной единицей – они вместе видели сразу на триста шестьдесят градусов, изнутри и снаружи, друг друга и самих себя.

Кит кивнул:

– Ну я ж не знал, чё.

Мокрый толкнул его лбом и отпустил:

– Пойдем. Что-то тебе покажу.

Он ушел немного вперед, и Кит только сейчас обратил внимание, как грузно темнела его фигура – Мокрый в последний раз таким боровом был, когда только из армии вернулся. И хромал он как после армии, сильнее даже – не на одну, а на обе сразу. На его ногах шлепали перепутанные берцы – левый на правой, правый на левой.

Кит давно привык, что следить за временем в его приключениях было невозможно – оно шло черт-те как, тоже хромало, да и в последнюю очередь о нем хотелось думать. Дешманские наручные часы встали еще в первый день, а телефон вообще забыл, что был у Кита когда-то. Поэтому свет абсолютно естественно размазался и иссяк, когда сгустился лес. Кита прожевала рыхлая комковатая ночь – то и дело он натыкался на ветки, спотыкался о сгустки тьмы и пролетал целые метры, пока не находил под кустом потерянную ногу и не ставил перед собой. Мокрый несся впереди, смывая вокруг себя пространство, и мало что было важнее этого упрямого бессмысленного движения.

И чернота наконец обратилась светом – вышли на поляну, изнутри зажженную костром и обрамленную в золотую раму сверкающей листвы. Тени танцевали вокруг, раскидывая во все стороны руки и ноги, сталкиваясь лбами, сваливая друг друга на землю и смеясь.

– Полно, братцы, – спокойно скомандовал Мокрый, но голос его так широко разлетелся по пространству, что только его и было слышно. – Кит к нам пожаловал с той стороны.

Зашипело, зашуршало, встрепенулось. Тени метнулись к Киту, и каждая обретала плоть, касаясь его руки, бедра или коленки. И оказывались вдруг тени – какими-то абстрактными, но очень знакомыми корешами со средней школы, размытыми красотками с дискотек, неясными ребятами постарше в сигаретном тумане. И отовсюду шептало: Кит, Кит, Кит!

– Пива с нами выпьешь, раз пришел? – Тень ущипнула за рукав и стала хитрым, но правдоподобным сочетанием сразу троих бывших одноклассников, одновременно блондинистой, рыжей и черноволосой, как трехцветная кошка.

– Э, не, я снова не поведусь! Я когда с Кислым бухал, знаете чё было?

– Так это с речными, – фыркнула другая тень. – Ничего от них хорошего не жди, они и конским навозом накормят, и чешуей рыбьей. А у нас, лесных, знаешь что?

В Китиных руках затвердел холодный воздух, став мокрой, замутневшей от конденсата баночкой жигуля.

– На что похоже?

– На пиво.

– А пахнет как?

Кит открыл:

– Как пиво.

– У нас, дружок, если что-то выглядит как пиво и пахнет как пиво, то пиво и есть!

А выпить хотелось. Тоненький червячок неутолимого саморазрушения прогрызал в Ките дыры и норы – строго говоря, выпить ему хотелось всегда, когда под рукой не было ничего веселее, а если и было – ну разве ж лишним бывает пиво?

В горле разлилась свежесть и веселая газированность. Вкус вращался гранями – травностью, деревом, цитрусом, медом. Бисер пузырьков смешно рассыпался под языком.

Разморенного и мирного Кита уже хотели утанцевать какие-то девчонки, когда Мокрый, снова