Острые - Анна Павлова

– Я умираю, – рыдала Слава в трубку. – Я, я… реально сейчас умираю. М-мне тяжело дышать, у меня все кружится, я чувствую, что у меня останавливается сердце. Оно уже не бьется почти. Мне так страшно, что я умру. Мне так страшно.

– Демонстративная, – прошептал Сергей Викторович и выпил стопку коньяка.

– Пожалуйста, приезжайте, – не останавливалась Слава. – Пожалуйста, пожалуйста. Я скину адрес, я и за такси скину, только приезжайте. Я умру, если вы не приедете.

Она долго говорила, и дрожащий от слез голос то срывался в хрип, то поднимался визгливо-высоко. Говорила – что нет, дышать уже пробовала, это не паничка, это реально смерть, и скорую сама себе не вызову, а если и вызову – в психушке же закроют, в ПНД на учет поставят, обколют и оставят умирать на вонючей казенной койке, а я все равно умру, я умру, потому что случайно говорила с Богом, а после такого нельзя уже жить, невозможно, человеческое тело просто не справится с грузом божественного знания, оттого-то его изнутри и печет. И только приезжайте, приезжайте, приезжайте.

Сергей Викторович замотал головой.

– Даже не думай, – прошептал. – Демонстративная.

А потом достал телефон, что-то натыкал, показал экран: «Это истерическая демонстртивная реакция нрмлано все с ней. Не надо никуда перетьсч. Успокоится и уснет».

Даже за плечо Гранкина схватил, чтобы не улетел. И стопку ему налил до краев.

Слава жила в однушке-студии – осколок кухни, вешалка на колесиках, матрас на полу, круглая лампа, как и положено у блогеров.

– Вы чего же двери не закрываете? – спросил Гранкин, разуваясь на маленьком коврике, обозначающем прихожую.

– Я вам открыла. Знала, что вы приедете.

Она лежала в заломах простыни и одеяла – кинематографично подсвеченная лампой, голая, худая и бледная, как мертвая царевна. Такая зареванная, что глаза воспалились.

– Мне так плохо, – сказала она, когда Гранкин сел рядом на пол. – Я даже никогда не знала, что так херово может быть. Я так боюсь смерти, понимаете?

– Вы не умираете.

– Ну я же чувствую!

– Так только кажется. Давайте подышим с вами, хорошо? Давайте, вдох и считаем – раз, два, три…

– Я не могу дышать! Я просто не могу! Возьмите меня за руку. Вот так, так гораздо легче. Я просто хочу чувствовать, что настоящие люди существуют. Что я не одна тут. Меня успокаивает, когда меня гладят по голове. Пожалуйста.

Гранкин провел пальцами по ее волосам – светлым с желтизной, жестковатым, как у всех крашеных блондинок.

– Я… я могла откусить ему член, – прорыдала Слава, судорожными вдохами дробя слова. – У меня там зубы. В вагине. Я никому не рассказывала, но они с детства там. Я могла просто немного сжать – и… откусить под корень. Как Мите откусила.

Гранкин молчал – массировал ей голову, держал ее пальцы.

– Я ведь откусила ему член. Тогда, в детстве. Ну сколько мне было, четырнадцать? Он пьяный пристал ко мне, когда я спала. И было очень больно… А я откусила. Даже, наверное, неосознанно. А он умер от потери крови. И врачи ничего не успели.

Она крупно затряслась, болезненно сжала руку Гранкина и провыла в потолок – громко, низко, животно.

– Давайте мы с вами так поступим. Я вызову скорую, а вы соглашайтесь со всем, что я буду говорить. Обещаю, что вас не заберут ни в какую дурку. Верите мне?

– Верю-у-у.

До приезда врачей она только скулила, терлась лицом о пальцы Гранкина, размазывая слезы и косметику, кусала его костяшки. Потом затихала на пару минут, чтобы слезы накатили снова.

– Здравствуйте. У моей жены пограничное расстройство, ну я по телефону говорил. Она у психиатра наблюдается, и сейчас вот истерика случилась. Она кричала, пыталась волосы себе вырвать, нанести себе вред. Двадцать миллиграммов гапрезолона[4], нам говорили, не помогло. Мы обычно скорую вызываем и нам флазепам[5] колют.

Девушка на скорой – может, и Гранкина чуть младше, совмещающая студентка из тех, что никогда не спят, – угрюмо попросила документы о браке.

– Нет с собой, я только с работы сам сорвался, ну вы видите, я в уличном…

Слава кивала и плакала. Укололи. Уехали.

– Не уходите, пожалуйста, – сказала она, не поднимая лица от подушки.

– Я пока и не ухожу.

Развернулась резко, посмотрела серьезно:

– Мне так одиноко и холодно. Так плохо. У меня в душе такая боль, будто на ребрах тоже есть зубы и они грызут мое сердце.

– Приходите. На консультации все и решим. Лекарства вам хорошие подберем, и больше не будет плохо.

– Больше никогда не будет плохо?

– Обещаю.

Она улыбнулась пухово, сонно:

– Вы хороший человек. Правда.

– Стараюсь.

Она обняла его – врезалась всеми костями сразу. Прислонилась мокрыми губами к уху:

– Я ничего ему не откусила. Он меня… ну, делал со мной вещи, а мне было так страшно, что я притворялась, что сплю. А умер он уже потом, недели через две. Сердце вроде… И мне… так плохо было, а потом вы приехали. И вы здесь. Так вообще не бывает. Слава богу, что вы здесь.

Больше она ничего не сказала. Упала подбородком на плечо и задышала ровно, глубоко.

Гранкин выключил лампу. Сколько-то просидел в синей тишине, наблюдая, как рассвет размазывает в окне последние клочки ночи. Аккуратно переложил Славу на подушку, накрыл одеялом и вышел, закрыв и вдавив плечом дверь квартиры.

На улице легко дышалось и хорошо курилось. Было светло и тихо. Тонко и звонко.

Каникулы в Никитии

Классе в пятом началось. Мама на кухне швырнула об пол кастрюлю. От густого колокольного звука отклеился уголок Джеки Чана на стене. Отец отрывисто затявкал про Петравалерьича-гондона-с-узи. Гера Гранкин открыл окно.

Просто открыл. Встал на подоконник. Стоял и смотрел, пока пижама не пропиталась снегом. Слез.

Какая-то форточка с тех пор открытой и осталась, и сочилась через нее чернющая тоскливая хтонина.

Никита впервые попробовал в двенадцать – с помощью чьего-то старшего брата, а иначе не бывает. Закашлялся бензинной, распирающей горло вонью, запил подуставшим спрайтом, ничего не понял, кроме того, что пацаны – Вася Калинников (впоследствии Мокрый) и Лева Земянин (впоследствии Кислый) – кашляли и корчились точно так же. А чей-то брат – сигаретой затянулся по самую кишку и пиздюками обозвал всю компанию. Но у него система координат строилась в другом измерении – брат был совсем взрослый, недостижимо шестнадцатилетний тертый торчок.

Но так его, конечно, не называл никто. Наркоманы все были тощие, страшные, с синими от уколов руками и гаденькими улыбками – это на картинках. Еще Никита один раз видел, как торчку пилой резали ногу – обэжэшник показывал на уроке отчаянного запугивания, и девочки отворачивались, а пацаны ржали. Пила втискивалась в голую кость, как в водопроводную трубу, только вместо счетчика на ней висела коленка, вся в тряпочках гнилой плоти. А брат обладал комплектом из четырех вполне целых конечностей, занимал в автобусе полтора сиденья, пил какие-то таблетки то ли от ожирения, то ли от сердца, короче – совершенно не выглядел карикатурным задохликом. Херня все – казалось Никите.

У брата был прикол – дойти до кондиции и телевизор смотреть. Все подряд, без разбору: новости на НТВ, новости на Первом, «Криминальную Россию» и «Следствие вели» с Леонидом Каневским. В его мире все было взрослое, романтически опасное, взрывное и расчлененочное. Никита смотрел зачарованно и все-все понимал – это взрослые ни черта не понимали.

Мама «Битву экстрасенсов» смотрела. Гранкин всегда удивлялся, как взрослый человек может пугаться хтонических «сущак» и булавки в одежду прятать. Даже не человек – хирург. Мама нарежется живого мяса, а домой придет: «Рак у него, рак, это от непрощенных обид рак». Гагарин в космос летал и с Богом говорил, а мама, видимо, скальпелем обиды прощала.

Мамины верования сочетались загадочно и хитро – в соседнем от икон шкафу стояли книги по каббале, нательный крестик бился об оберег из обсидиана, и для каждой ситуации было у нее свое объяснение: то кармическую задачу души не прошел, то лярву-подселенца поймал, то нагрешил, а грешить – это грех.

Мелкое раздраженьице на мамину беспорядочную религиозную жизнь сидело на периферии, бесило, но умеренно. Гранкин смотрел на отца и с облегчением понимал, что он тоже закатывает глаза.