Острые - Анна Павлова

Она не была влюблена. Даже лицо этого парня стерлось, даже очертания и возраст, даже сообщение, которым он позвал смотреть кино, даже дикпики в личке. Дело было не в гормонах, вызванных животным запахом и теплом другого человека, – просто так сложились призмы в космическом пространстве, сочетания звезд, колебания материи. Слава была чем-то большим, чем Слава, чем женщина, чем человек в принципе. Слава была богиней, случайно себя осознавшей и зачем-то на землю выплеснутой.

– Привет! – почти крикнула она, спуская каблуки по лестнице в подвал. Подвал исполнялся особым смыслом – будто не по лестнице спускалась, а в себя, глубже и гуще.

– Здравствуйте, – ответил Гранкин, весь как-то подобравшись и выпрямившись. – Я уже думал, что вы не придете.

И глаза его голубейшие подсветились, и зубы желтоватые кинули блик, и уставшие складочки стали отголоском взрослой мужской харизмы.

– Простите, у меня был такой секс, что я о времени забыла вообще.

И снова ничего на него не работало – он только очки поправил, блокнот вытащил.

– А как самочувствие? Вы сказали, что таблетки отменили…

– Да потому что невозможно было на колесиках. Говорю же, вы попробуйте колес бахнуть, а потом весь день дрочить. Все что можно и нельзя сотрете себе, и ничего не получится.

– Чувствительность снизилась, значит. Написали бы, подобрал бы другие лекарства.

– Ой, да все они… Неважно, короче, у меня то съемки, то стримы… Секс вот был, считайте, только что. Прикиньте, просто парень написал, а я думаю, ну почему нет? Ну когда такая весна еще будет, а? Нормальный март. А не как обычно. Вам не кажется, что все стало тоньше и звонче?

Гранкин хлебнул пива, и Слава, почувствовав вдруг, какой сухостью стянуло горло, тоже широко глотнула из его бокала. Веселые пузыри прохладно закололи язык.

– Что вы имеете в виду? А что стало тоньше и звонче?

– Ну знаете… Блин, я как будто родилась заново. Я такой легкости со школы не чувствовала, когда булимичила. Вот тот момент, когда тебя прям херовит, ты вот-вот пидорахнешься прям на пол и там останешься, но тебе так хорошо. И ты такая красивая, такая вся тонкая, такая девочка-девочка, и пульс под сто писят, и башка взрывается просто от дофаминов всяких. И еще мир очень яркий. Вот капля летит – и ты, как эта капля, летишь и светишься. Вот с мужиком трахаешься, и понимаешь, что вот ну никто в мире никогда ему так хорошо не делал, потому что ты вот одна такая во вселенной.

– Вы сказали, не было такого раньше? – Гранкин залез пальцами под очки и потер переносицу.

– Ну чуть-чуть было, когда я в первый раз пришла и тоже не спала. Но не так. На таблетках вообще уныло стало, а без них вернулось. И я поняла одну штуку… Вы возьмите себе еще пива, я расскажу.

– Поощряете мой алкоголизм, – рассмеялся Гранкин.

– А я не доверяю врачам, если они не алкоголики. Значит, хреновые врачи.

– Не боитесь, что я чего-то не того вам назначу?

– Техника пьяного мастера. Тут, знаете, как в сексе. Доверять надо.

И так он сидел со своим пивом, разглядывая кромку почти совсем осевшей пены и иногда – каждый раз внезапно – заглядывая в глаза. Записывал что-то в блокнот, по краям содранный до мяса. Поправлял уставший, примятый воротник рубашки, постукивал по столу. А у Славы во рту слова перекатывались и булькали, будто она задыхалась ими.

Она говорила как есть – вокруг все было такое тонкое, хрупкое, бабочковое, что лгать и рисоваться стало страшно.

Мелкая Слава узнала, что Боженьки нет, – а в двадцать один годик встретила его лично. Это было теплом – не чужим и не собственным, не внешним и не внутренним, а всеобъемлющим, всепоглощающим. Бог, конечно, не был парнем, случайным вечером написавшим девочке в интернете, – Бог был воздухом, самой тканью пространства, чем-то непознаваемо огромным и очень женским. Она не слышала, но чувствовала – это она такая одна-единственная, это с ней Он говорит только ей понятным языком. Раньше у нее не было ничего – все какое-то шатко-валкое, невнятное. Непонятая Москва, дешевые трюки на камеру, навязчивая одержимость телом и пищей. А теперь все слепилось в одно, образуя выкристаллизованный смысл.

– Знаете, люди вообще очень грустные. У нас нет счастья – мы одни рождаемся и одни умираем. Жестоко, вам не кажется? Заставить людей быть такими одинокими и вложить в них желание быть с кем-то.

– Пожалуй, жестоко.

– И я поняла наконец. Это я могу решить эту проблему. Только я. У меня как бы миссия – отдавать любовь, которая из меня хлещет, и больше ни у кого ее нет. Секс – то же, что любовь, только сильнее. И тут, понимаете, не в том даже дело, что я красивая и хороша в постели, это что-то… ну как бы высшее. Понимаете?

Гранкин кивнул тяжело и медленно.

– Вот. Я поняла, что в этом смысл. Я должна приносить любовь, потому что Бог любить уже устал и не может сам. – Слава обвела пальцем кромку бокала, и под кожей тихонечко засипело стекло. – Я даже сюда пришла без белья. Посмотрите под стол.

– Да я верю.

– Нет, посмотрите.

– Может, не надо? – Гранкин снял очки. – Это не очень профессионально.

– Посмотрите. Иначе я встану и подниму юбку.

И он, конечно, нагнулся под стол – но, конечно, зажмурился.

– Чувства и эмоции – это очень важно, – начал Гранкин, вернувшись. – Но так можно и выгореть. Вы устали, наверное?

– Ну чуть-чуть есть такое.

– Мыслей много, да? Голова тяжелая?

– Как будто так много в ней никогда не было.

– Вам надо успокоиться и замедлиться. Может, вам успокоительных выпить?

Гранкин отсчитал двадцать миллиграммов «галки»[3] – четыре белых кругляша капнули на ладонь из блистера. Слава не спрашивала – закинула в рот махом и подняла бокал.

– Только пивом не запивайте на всякий случай. У меня где-то была вода…

Если бы Гранкин не пил, ему, может, и было бы страшно. Слава не чувствовала ни времени, ни холода, ни объективной реальности в принципе – говорила быстро-быстро, шумно глотая воздух, неочевидными связями соединяла темы, отвечала невпопад. Внутри у нее гудел и грелся моторчик аффективного психоза – и Гранкин такое видел уже, только в отделении, а не в дикой природе.

– Давайте я вызову вам такси. Поспите, успокоитесь немножко, завтра приходите на консультацию. И еще – куртку мою возьмите. Там плюс два.

– Мне не холодно, – ответила Слава. Ногти под облезшим лаком у нее были синие. Через блузку, застегнутую не на те пуговицы, торчали соски.

– Возьмите. Мне так спокойнее будет.

Так она уехала – невысокая, в чужой куртке, совсем прозрачно-тонкая, пахнущая сигаретами Гранкина. Он допил пиво в несколько больших глотков и быстро, чтобы не успеть совсем замерзнуть, пошел к метро.

– Бросайте, девочки, домашних мальчиков, а не колеса, – рассмеялся Сергей Викторович, когда уже снова сидели на кухне. – Да чего ты такой загруженный? Сейчас таблетки подействуют, она уснет спокойно, а потом в женское к нам попробуем положить. Чего грузиться?

Гранкин был в своей нелюбимой стадии опьянения – когда весело уже не было, а мозги, застрявшие в клинике, шипели.

– Просто тревожно за нее.

– Одно слово – молодой врач. Совет тебе, Гер, – оставляй работу на работе, даже если она стучится к тебе домой.

– Будто вы так умеете.

– Нет, конечно. Просто умничаю. А вебкамщица твоя не помрет. Нравится она тебе? Куртку отдал, джентльмен.

Никогда ему не нравились такие девушки. Сопливая школьная любовь, с которой расстались по телефону, потому что Гранкин – книжный дрочила и ни черта дальше учебников не видит, и та была мягкая, круглолицая.

– Нет, пациентка же. Просто жалко ее, вылечить хочется. Она же, ну, знаете… очень несчастная.

– Вот поэтому я и говорил: ни ногой в женское. У всех одно и то же. Все у вас принцессы в беде, все котята холодные с улицы. А она не принцесса, Гер, она сумасшедшая. Класть да следить, чтобы таблетки не бросала, а не эти сопли.

Она позвонила – часам к двум ночи, когда Гранкин был едва живой, но не сдавшийся. Сергей Викторович поднял брови, как бы спрашивая, что случилось. Гранкин одними губами