Острые - Анна Павлова

потому что папа сказал, что его нет. Но когда вся квартира из нормального мира переносится в зубастую агонию, обращаться больше не к кому – только к Богу и к тете Наде.

Дверной звонок застрекотал безжизненно и едко, и Гранкин даже не сразу понял, что ему не послышалось, – так много он за последние полчаса прислушивался к желудочному урчанию подъезда, рыку лифта, фантомным шагам. Отец на пороге, высвеченный лампой, показался еще выше, грузнее, старше. Выдохнул, слегка обдав винным запахом, и спокойно прошел в спальню.

– Уголь давал?

– Ага.

– Ну все уже, хватит дурью маяться. – Он похлопал маму по щекам. – Встала, пошла в душ, давай.

И мама очнулась – и выглядела растерянно, будто задремала на пятнадцать минут и не заметила.

Они сидели на кухне, в ванной шипела вода. Отец пил прямо из бутылки.

– А вдруг она… – начал Гранкин. – Ну… там того…

– Да ничего она не сделает. И без меня проснулась бы, этим не траванешься насмерть. Истеричка просто.

И мир снова стал нормальным – стабильно паршивым, не более.

– Использовала тебя, – сказал отец. – Знала, что ты испугаешься и меня вызвонишь.

– Не уходи, пожалуйста.

Отец лег на диване. Следующим утром мама, свежая и здоровая, уехала на работу, и никто больше никогда об этом не говорил.

Днями Никита скитался в зеленом дыму, трогал острые доски, вонзая в пальцы десятки заноз, чтобы потом долго вытаскивать их ногтями – стыдное удовольствие, как прыщи ковырять. Ночевал он в пустых домах, не до конца еще рассыпавшихся, в банях, прямо на траве – ничего не могло ему повредить, ни один зверь не позарился бы, ни одна букашка не рискнула заползти в рот.

Он собирал сокровища. Посудные черепки, давно сгоревшие спички, пахнущие плесенью детские игрушки. Жег костры, мылся в речке, забрасывая мокрую одежду на ивовые ветви и долго обсыхая на солнце. Жизнь впервые за много месяцев была приятна и тепла, впервые любила его, как ребенка. В детстве он мечтал вдруг оказаться в каком-то другом, полном приключений мире, окончательно отключившись от объективной реальности – школы, квартиры, двора, одинаково серых, застегнутых, давящих. И теперь время пришло. Никита всегда чувствовал, что когда-нибудь оно придет.

Он, конечно, был избранным, и невероятная судьба его, конечно, ждала. Двадцать лет готовила, посылая незаметные сигналы – он ведь всегда был умнее всех взрослых, всегда понимал больше, видел яснее, чувствовал глубже. Только никто вокруг не замечал.

Никита вылез из реки новорожденный и продрогший, но не нашел ивы с одеждой: должно быть, его отнесло течением чуть дальше, чем обычно. Ничего страшного в этом не было, как и ни в чем больше не было ничего страшного. Он шел обратно, обливая живот водой с отросшей бородки и забивая в пальцы ног маслянистые кусочки земли, когда увидел церковь – сзади, с хитрой грани, с которой никогда на нее не смотрел.

Под рябящим забором спрятались нежные белые цветочки. Незнакомые юбочки в мягкую складку, от солнца кажущиеся ослепительными, удивительно культурные и прилежные среди лохматых сорняков. И пахли – дурманяще женственно, томно, как мамин парфюм «на вечер». Никита сел на колени, аккуратно поднес цветок к лицу и вдумчиво вдохнул. Духи-туманы, капроновые колготки, крем для рук, сладкие сливки. Пальцы укололись о шипастую шишечку, и кровящей ладонью Никита расковырял семена.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПЕРВОЕ

Кит искал сигарету – только что тут была, закатилась в траву, в реку, а вот же она, зажженная, вкусная. Он курил одну за другой, находя всё новые в карманах или за ухом, и горло пекло сухостью. По телу раскатилось странное напряжение, будто хотелось потянуться всеми мышцами сразу, будто хотелось ходить, и бегать, и лежать, и сидеть, и перекатываться по нежным пушистым сорнякам, клеверу и одуванчикам, и набирать в руки землю, наблюдая, как она падает обратно, притягиваемая невидимой силой, что влечет домой все существующее на Земле. Будто хотелось жить – так остервенело, как никогда не хотелось.

– Ты мне только одно скажи… – Кислый выдохнул дым носом. – Одеваться собираешься?

Кит фыркнул и поднял с земли одежду: гавайскую рубашку, брюки, панаму, конверсы, желтые рей-бэны. Он попытался просунуть ногу в штанину, но не удержался и мягко плюхнулся на землю, смеясь.

– Да к черту!

– Да и к черту, – отозвался Кислый. Его совсем не смущала Китина нагота, и ничего непонятного в этом не было. И сам он оказался голый, и все было честно.

– А как ты вылез оттуда? – спросил Кит. На секунду ему показалось, что вопрос получился дурацким, но он никак не мог придумать, как сформулировать по-другому.

– Расслабься, братан. Мы с тобой сколько знакомы? Я твои мысли читать научился, не тупой.

И правда – оказалось, что, чтобы прочитать чужие мысли, нужно было только чуть-чуть вытянуться из собственной головы и посмотреть в правый уголок глаза. У Кислого в голове были леденцы, вода и древесная стружка, соединенные в одно непостижимое понятие.

Тогда Кит подумал:

– Нет, а серьезно. Как ты вылез?

– Нормально, – подумал в ответ Кислый. – Так же, как ты. Ты же тоже носом тачки в дерево врезался.

Кит рассмеялся собственной глупости:

– А чё мы тогда тебя хоронили?

– Да вам только повод набухаться дай, кого хочешь похороните.

– Ты чё, обиделся?

– Не-а. Крутые похороны, хули. Только вы песню мою не включили, сволочи, обещали.

Продолжая его волю, из-под земли заиграла любимая песня Кислого – «Цветы в вазе» группы «Кровосток». Ярче и чище, чем вообще бывает музыка, будто до этого ей мешали звуковые системы, всякие наушники и колонки, ушная сера и сам воздух. Теперь она была настоящей, теперь Кит действительно услышал ее впервые. Подумал – наверное, так звучит музыка после смерти.

– Так и звучит, – кивнул Кислый.

Первые минут тридцать они слушали молча, не шевелясь и даже не думая, чтобы не перебивать. В восемнадцатом куплете речь вдруг зашла про Кита – Шило уверенно и подробно перечислял события его жизни, приведшие к этому моменту, а затем надолго остановился на описании поляны, травы, всех окружающих растений, церкви, реки и белых цветочков.

– Смешно, – подумал Кит. – Ты знал, что эта песня всегда была про меня?

– Так все песни на самом деле про тебя, дебил, – ответил Кислый таким тоном, будто доказывал, что небо и вправду голубое. – Ты только щас понял?

– А если еще послушать, я узнаю, что дальше?

– Не-а. Закончится скоро.

И правда закончилось.

– Слушай, а в гости к тебе можно? – спросил Кит, не зная, чем еще себя занять.

– Ну пошли, только у меня срач.

Кислый встал и отряхнул задницу, и Кит собирался сделать то же самое, но к нему не прилипло ни травинки. Около забора они вдвоем раздвинули высокие заросли чудесных цветов и вошли прямо в куст. Кислый жил в месте, одновременно напоминавшем его старую хату и дно реки, но Кит точно знал, что это был подвал церкви. Из дырки в крыше блестел и метался солнечный свет, бросая на пол венозные узоры. За столом, заваленным коробками от магазинных эклеров, играла в первый «Дум» девушка – пышногрудая и тоже голая, но волосы у нее были такие длинные, что Кит не мог рассмотреть ни тела, ни лица.

– Рыба моя, Глашенька! Гости у нас, сообрази чё положено.

Глашенька лениво взмахнула локтем, не отрываясь от экрана, и на столе расстелились тазы с новогодними салатами, этажерки с нарезками, хрустальные стопки с мутноватым самогоном. Кит вдруг понял, как был голоден – в том смысле, что такого голода он не только сам никогда не испытывал, но и никто не мог бы его испытать. Под диафрагмой у него поселился огромный клещ, способный только поглощать, вбирать, уничтожать и переваривать. Оливье Кит просто выпил – смазанные майонезом кусочки колбасы, картошки, горошка и морковки легко проскользнули в глотку. Следом шел холодец, приготовленный в форме для пирога и нежно трясущийся от дыхания, – тающий желатин обнял стенки пищевода и заструился, спотыкаясь невынутыми хрящиками. Пришлось чуть-чуть пожевать говяжий язык, колбасу и соленые огурцы, но Китины зубы сделались такими острыми, что все превращалось в кашицу за несколько щелчков челюстью. Крабовым он решил наслаждаться – вытаскивал пальцами по одной рисинке и кукурузинке, тщательно катал на языке и проглатывал, запивая самогоном, как пилюлю. Когда он закончил, уже наступила ночь.

– Закури, родной. – Кислый протянул