Дух мадам Краул и другие таинственные истории - Джозеф Шеридан Ле Фаню

единый намек не помог безутешному художнику проникнуть в хитросплетения лабиринта и хоть на шаг приблизиться к разгадке. Однако вскоре произошел загадочный случай, который, пусть дотошный читатель и не сочтет его доказательством, все же произвел на Шалкена неизгладимое впечатление. Через много лет после описанных нами событий Шалкен, давно сменивший место жительства, получил известие о смерти отца и о предстоящих похоронах его в одной из роттердамских церквей. Шалкену с трудом удалось добраться до Роттердама вечером того дня, на который были назначены похороны. Он обнаружил, что погребальная процессия еще не прибыла на место: дорога от отцовского дома до кладбища была неблизкая. День клонился к вечеру, а катафалк с телом был еще в пути.

Шалкен направился к церкви – двери оказались не заперты. Церковные служки заранее получили уведомление о готовящихся похоронах, и склеп, где должно было упокоиться тело, стоял открытым. Причетник, завидев в проходе пришедшего на похороны хорошо одетого господина, гостеприимно пригласил его погреться у огонька, который он обычно разводил зимой в очаге, в каморке, где дожидался появления убитых горем родственников; каморка эта узенькой лестницей сообщалась с расположенным ниже склепом. В этой каморке и расположились Шалкен с собеседником. После нескольких неудачных попыток втянуть гостя в разговор причетнику пришлось набить табаком старую трубку, вечную спутницу его одиноких вечеров. Усталость после сорокачасового поспешного путешествия пересилила горе и печаль, и Шалкен крепко уснул. Проснулся он оттого, что кто-то осторожно тряс его за плечо. Сначала он подумал, что его разбудил причетник, но того в каморке не было. Художник стряхнул с себя сон и, оглядевшись по сторонам, различил в полумраке женскую фигуру с лампой в руке, одетую в легкое белое платье, край которого прикрывал лицо наподобие вуали. Женщина метнулась от него к ступеням, ведущим в склеп. Шалкен почувствовал смутную тревогу; ему неодолимо захотелось последовать за незнакомкой. Он рванулся к склепу, но, дойдя до лестницы, застыл на месте. Незнакомка тоже остановилась и медленно обернулась. Лампа осветила черты ее лица – перед художником стояла его первая любовь, Роза Вельдеркауст. В лице ее не было ни страха, ни печали. Напротив, губы ее изогнулись в той лукавой улыбке, которой в былые дни так часто любовался юный художник. Любопытство, смешанное с благоговейным восторгом, побудило Шалкена отправиться следом за призраком, если это и вправду был призрак. Девушка спустилась по лестнице – Годфри шел следом за ней – и повернула налево, в узкий коридор. К его крайнему изумлению, она привела его в комнату, убранную по голландской моде прошлых лет, такую же, какие увековечил на своих картинах его учитель Герард Доув. Комната была обставлена роскошной старинной мебелью; в углу стояла кровать с балдахином на четырех столбиках, занавешенная тяжелыми черными шторами. Девушка то и дело оборачивалась к нему с прежней очаровательной улыбкой на устах; подойдя к кровати, она откинула занавеси, и в свете масляной лампы взгляду объятого ужасом художника предстало мертвенно-серое лицо Вандерхаузена, неестественно прямо сидевшего на постели. При виде его дьявольской усмешки Шалкен без чувств рухнул на пол, где его и обнаружили на следующий день служки, пришедшие закрыть склеп. Он лежал в просторной нише, куда давно никто не заглядывал, возле большого гроба, стоявшего, дабы в него не проникли черви, на четырех невысоких столбиках.

До последнего вздоха Шалкен не сомневался в реальности видения и оставил после себя любопытное доказательство того, сколь сильное впечатление произвело оно на его бурную фантазию. Я говорю о картине, написанной вскоре после описанного здесь случая. Ценность ее не только в том, что в ней ярче всего выразились характерные черты искусства художника; это полотно – портрет первой возлюбленной живописца, Розы Вельдеркауст, чья таинственная судьба никогда не перестанет волновать пылкие сердца потомков.

Отчет о странных событиях на Онжье-стрит

Перевод Л. Бриловой

Моя история не стоит, пожалуй, того, чтобы ее пересказывать и уж во всяком случае – излагать на бумаге. Правда, временами, когда меня об этом просили, я рассказывал ее у камина зимним вечером после обеда: на умных внимательных лицах слушателей играли отблески яркого огня, за окном дул, завывая, холодный ветер, а в доме было хорошо и уютно, и мою повесть принимали довольно благосклонно, как, впрочем, и любую другую в такой обстановке. Однако же исполнить ваше желание – значит пойти на риск. Перо, чернила и бумага – для изображения чудес инструмент чересчур холодный, а читателю, в отличие от слушателя, палец в рот лучше не класть. Но если вы убедите своих друзей взяться за этот рассказ с наступлением ночи, после захватывающей беседы у камина, предметом которой были тайны и ужасы, короче, если вы обеспечите мне такую mollia tempora fundi [4], то я смелее возьмусь за работу и скажу то, что имею сказать. Итак, предполагая, что мои условия соблюдены, я не стану больше тратить слова впустую, а просто поведаю вам, как все было.

Мы вместе с моим двоюродным братом Томом Ладлоу изучали медицину. Думаю, что, не откажись Том от этой профессии, он бы в ней преуспел, но он предпочел церковь, бедняга, и умер молодым – подхватил заразную болезнь, когда исполнял долг милосердия. Распространяться о его характере здесь нет надобности, скажу только, что он был человек уравновешенный, притом искренний и веселый, безупречно правдивый и с темпераментом, нисколько не похожим на мой – чувствительный и возбудимый.

В то время, когда мы посещали лекции, мой дядя Ладлоу, отец Тома, купил три или четыре старых дома на Онжье-стрит, один из которых пустовал. Дядя обитал за городом, и Том предложил, чтобы мы вдвоем поселились в пустом доме, пока его кто-нибудь не снимет; таким образом мы убивали двух зайцев: перебирались ближе к местам учебы и развлечений и освобождались от необходимости еженедельно вносить квартирную плату.

Наша домашняя обстановка была очень скудной, инвентарь – скромным и примитивным; говоря короче, наше жилье походило на бивак. Поэтому, едва задумав свой план, мы почти тотчас его осуществили. Мы приспособили для себя одну из гостиных в передней части дома. Моя спальня располагалась над ней, а Том обосновался внизу, в задней комнате, – я бы ни за что не согласился там спать.

Начнем с того, что дом был очень старый. Его ни разу не обновляли, если не считать облицовки фасада, – лет, вероятно, пятьдесят назад. Агент, который купил это здание для моего дяди и ознакомился с документами, рассказал мне, что – если не ошибаюсь – в 1702 году оно было продано вместе с другим