Дух мадам Краул и другие таинственные истории - Джозеф Шеридан Ле Фаню

конфискованным имуществом в Чичестер-Хаус; принадлежало оно сэру Томасу Хакету, который был лорд-мэром Дублина во времена Якова II. Насколько старым это здание было тогда, я сказать не могу; во всяком случае, оно простояло столько лет и видело столько перемен, что облеклось, как большинство старых домов, таинственностью и печалью, которые одновременно и волнуют и угнетают.

В убранство дома не было внесено почти никаких новшеств, и это, вероятно, пошло ему только на пользу, ибо нечто странное и старомодное проглядывало во всем его облике: в стенах и потолках, в очертаниях дверей и окон, в необычном диагональном расположении каминов, в балках и громоздких карнизах; я уже не говорю об особой массивности деревянных деталей – от перил до оконных рам, – которые, отвергая всякий маскарад, выдали бы свою древность, несмотря на все новейшие украшения и лак.

Правда, одна попытка обновления была все же предпринята, а именно: гостиные оклеили бумажными обоями, но они почему-то выглядели здесь неказисто и неуместно. Нашей единственной служанкой была девица пятидесяти двух лет (она являлась на рассвете и, приготовив все для чая в нашей парадной комнате, скромно удалялась); старуха-мать служанки помнила эти обои – тогда в доме жил старый судья Хоррокс и устраивал приемы с прекрасной олениной и редкостным старым портвейном (судья этот заслужил репутацию «вешателя» и кончил тем, что сам повесился на массивных перилах, сделав петлю из детской скакалки, – под влиянием «временного умопомешательства», как заключило жюри присяжных, состоящее при коронере). В прежние счастливые дни гостиные были обиты кожей с позолотой и, полагаю, производили немалое впечатление своей обширностью и великолепием.

Спальни были отделаны деревянными панелями; одна из спален, светлая, выходившая окнами на фасад, отличалась скорее уютом, чем мрачностью (и то и другое бывает свойственно старинным помещениям). Нельзя было сказать того же о задней спальне: два печальных и странных, не на месте расположенных окна бессмысленно зияли в ногах кровати; имелась, как обычно в старых дублинских домах, затененная ниша; она была похожа на большой темный чулан, который, в силу сходства характеров, слился в единое целое со спальней, постепенно растворив разделявшую их перегородку. В ночную пору этот «альков» (как выражалась наша прислуга) производил на меня особенно зловещее впечатление. Далекий и тусклый свет зажженной Томом одинокой свечи не доходил до глубины ниши. Альков наблюдал за Томом, сам оставаясь всегда недоступным взгляду. Но этим дело не ограничивалось. У меня вызывала непонятное отвращение вся комната в целом. Вероятно, в ее пропорциях и деталях наличествовала скрытая дисгармония; какие-то таинственные, неуловимые особенности этой комнаты вступали в противоречие с моими безотчетными представлениями об удобстве и безопасности и побуждали к расплывчатым подозрениям и страхам. В общем, как уже сказано выше, я ни за что бы не согласился провести здесь ночь в одиночестве.

Я не пытался скрыть от кузена свой суеверный страх, а бедный Том, со своей стороны, совершенно искренне посмеивался над моей слабостью. Однако скептику предстояло получить урок – и вы об этом сейчас узнаете.

Вскоре после того, как каждый из нас обосновался в своей опочивальне, я стал жаловаться на беспокойный сон. Обычно я сплю как убитый, никаких кошмаров не вижу, тем больше докучало мне тогда это неудобство. И все же, вместо того чтобы, как обычно, наслаждаться покоем, я был обречен каждую ночь созерцать ужасы. Вначале следовало несколько неприятных и тревожных снов, а затем кошмар принимал определенную форму: то же самое видение, без заметных различий в деталях, посещало меня, в среднем, каждую вторую ночь на протяжении недели.

Этот сон, кошмар или адское видение – называйте как вам угодно, – жертвой которого я стал, заключался в следующем.

Я видел (или мне казалось, что я вижу) – с отвратительной отчетливостью, несмотря на глубокую темноту в этот поздний час, – каждый предмет мебели, каждую второстепенную деталь обстановки спальни, где я находился. Как вам известно, такое часто случается в кошмарах. Итак, я пребывал в состоянии ясновидения, словно бы перед осветившейся сценой, где будет представлена повторяющаяся раз за разом страшная живая картина, из-за которой мои ночи сделались невыносимыми; мое внимание неизменно бывало приковано к окнам, расположенным напротив изножья кровати, и, как всегда, мною постепенно, но прочно овладевало дурное предчувствие. Я почему-то сознавал, что кто-то – неясно где и как – готовит для меня страшную муку; через некоторый (всегда одинаковый, как мне представлялось) промежуток времени в окне внезапно всплывала картина и останавливалась, словно бы притянутая электричеством; для меня начиналась пытка страхом, которая длилась, возможно, часами. Картина, таинственным образом прилипавшая к оконному стеклу, представляла собой портрет старика; в лице этого персонажа, одетого в цветастый, малинового шелка халат (я мог бы сейчас описать вам каждую складку), причудливо смешались ум, сластолюбие и сила; к ним добавлялось недоброе, зловещее выражение. Крючковатый нос старика походил на клюв хищной птицы, в серых выпуклых глазах светились необычайные жестокость и холодность. Голова его была увенчана малиновым бархатным колпаком, из-под которого выглядывали старческие седины, но брови сохраняли свой первоначальный цвет. Я помню каждую линию этого застывшего лица, переходы цвета, тени – а как же иначе! Эти сатанинские глаза пристально смотрели на меня – я, зачарованный, как бывает при кошмарах, отвечал им неотрывным взглядом; так, в муках, проходили часы. Наконец звучал петушиный крик, и адский дух, в чьей власти я пребывал на протяжении ужасной ночи, вмиг уносился; изнуренный телом и душой, я вставал, чтобы приняться за дневные труды.

Своему другу и товарищу я не рассказывал, в чем именно заключались мои ночные кошмары; сама мысль о таком разговоре внушала мне непреодолимое отвращение, возможно, оттого, что воспоминания о странной фантасмагории были чрезвычайно мучительны и связаны с безграничным, сверхъестественным ужасом. Однако я поведал Тому, что меня одолевают дурные сны, и мы, будучи медиками, а следовательно (как принято считать) материалистами, стали держать совет, как рассеять кошмары с помощью какого-нибудь укрепляющего средства, а отнюдь не ритуала изгнания бесов.

Под влиянием такового средства – надо отдать ему должное – странный портрет и в самом деле со временем являться перестал. И что же? Значит ли это, что странное привидение – столь же своеобразное, сколь и страшное – зародилось в моей фантазии или в моем несчастном желудке? Короче, было ли оно явлением субъективным (если использовать современный специальный термин), а не реально существующей внешней враждебной силой? Нет, делать такой вывод отнюдь не следует, и вы, мой добрый друг, с этим согласитесь. Нечистый дух, который, приняв образ портрета, подчинял меня своим чарам, оставался по-прежнему рядом и не утратил своей злобной