Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский

Они расстались. Возле ворот Фаустину ждал портшез; она приказала себя нести домой. Через опущенное окно она могла все видеть, не будучи замечена. Из маленькой улицы, где скромно жила Альбуци, пока ее знатный покровитель выстроит ей палаты в Фридрихштадте, Фаустина скоро приблизилась к городским воротам. На улицах не совсем было темно; лица людей можно было легко различать; с противной стороны она увидала приближающийся портшез, она догадалась, что это был Сулковский; скоро в темноте она могла различить его бледное лицо и черные усы. Вдруг в Фаустине пробудилось мужество, и, когда портшез Сулковского поравнялся с нею, она застучала в окно и закричала:

— Стойте!

Граф, сидевший в глубине, высунул голову и посмотрел… Носильщики остановились, и портшезы оказались рядом, так что сидящие могли свободно разговаривать. Смущенная Фаустина выглянула в окно; граф, немного удивленный, также приблизился к окну.

— Прикажите, ваше сиятельство, вашим людям отойти, или позвольте мне говорить по-итальянски; хотя бы я погибла, но я должна откровенно с вами говорить.

При этих словах граф вздрогнул и ближе придвинулся к ней.

— Прелестная дива, — отвечал он, — если дело касается какой-нибудь ссоры, то обратитесь к Гуарини; если же у вас какая-нибудь просьба к королю, то наперед могу сказать, что он вам не откажет, я же… я не имею времени, прекрасная синьора.

— Граф, дело идет не обо мне; я ничего не прошу, потому что и без того осыпана вашими милостями. Но дело касается вас и самого короля… — смело произнесла Фаустина.

Сулковский, как будто ничего не мог понять, но отворил дверцы портшеза и подошел к актрисе.

— Як вашим услугам и слушаю, — сказал он, усмехаясь, но видно было, что он старался превозмочь свое нетерпение.

— Послушайте, граф, это правда, что вы думаете уезжать? В таком случае, вы оставляете свободным место действия для ваших врагов.

Сулковский засмеялся.

— У меня нет врагов, — отвечал он, — но я бы считал честью иметь их, состоя на службе у своего короля, и если бы нажил себе врагов, то никогда бы не боялся их.

— Вы мне не доверяете, — прервала Фаустина, — вы не хотите говорить откровенно с ничтожной певицей? Но из-за кулис лучше можно узнавать людей, нежели в ваших салонах. Я вам желаю добра, граф, потому что вы любите короля и верно служите отечеству, которое я считаю второй своей родиной. Вы человек добрый и желаете, чтобы все любили короля; другие же только думают о себе, но не заботятся о своем короле.

Сулковский нахмурился.

— Но о ком же вы говорите, о ком?

— Как, неужели вы настолько слепы, — воскликнула, вся вспыхнув, Фаустина, — неужели вы ничего не замечаете! Неужели я первая должна вам открыть глаза? Королева вам завидует; отец Гуарини — ваш враг; Брюль — соперник. Теперь они приводят в исполнение свой замысел, который давно уже замышляли; вас отсюда выпроваживают, чтобы занять ваше место, чтобы отнять у вас расположение короля. И вы не замечаете ничего, вы добровольно продаете свое будущее. Этот человек всем завладеет, для вас здесь не будет места.

Сулковский стоял и слушал, но эти речи не произвели никакого впечатления на него, только он вздрогнул несколько раз, и на его бледном лице вспыхнул румянец.

— Многоуважаемая синьорина, — сказал он, — право, все это одни мечты. Я, в самом деле, уезжаю, но сам хлопотал об этом; врагов у меня нет, но король меня любит, и ничто в свете не в состоянии меня лишить его привязанности. Успокойтесь, синьора, это пустые сплетни. При каждом дворе их так много, как над болотом комаров. Меня обмануть не легко. Поверьте, синьорина Фаустина, я вам очень благодарен за вашу заботливость и доброе мнение обо мне. Могу также вас уверить, что никто не узнает о нашем разговоре, все останется между нами.

Он хотел удалиться, но Фаустина, протягивая к нему руки, воскликнула:

— Граф, неужели вы слепы настолько? Разве это может быть? Ваш благородный характер не допускает обмана, но все то замечают, чего вы не хотите видеть.

— Но все это одни предположения, выдумки. Брюль обязан мне многим, но пуст только он осмелится на меня поднять руку, хотя бы он даже имел таких союзников, как ее величество королева и почтеннейший патер…

Он потряс головою. Фаустина, опустив голову, молчала.

— В таком случае, чему быть, того не миновать, — прошептала она, как бы про себя. — Adio, signor conte, и да хранит вас Провидение!.. Не оставайтесь там долго. Когда-нибудь вспомните предостережение глупой Фаустины, но тогда уже будет поздно.

Она опустила грустно голову. Граф с чувством пожал ей руку.

— Прелестная, добрая Бордони, — сказал он, — благодарю вас, благодарю! У вас доброе сердце; между нами таких людей мало найдется, но я умею их ценить. Дела же не так дурны… нет. Я осмеливаюсь называть короля своим другом и надеюсь, что он никогда не обманет меня!.. Не беспокойтесь, прелестная синьорина!

Фаустина, ничего не говоря, откинулась вглубь портшеза; граф отошел, приветливо кивая ей головой. Ему пришло на мысль сейчас же видеться с Брюлем; в это время он мог застать его дома. В несколько минут он уже находился у подъезда дворца министра. Сулковскому не нужно было докладывать о себе, в то время везде двери отворялись настежь перед всемогущим фаворитом.

Министр был дома.

Ничего не говоря, Сулковский вбежал по лестнице, не замечая того, что через другие двери паж пошел предупредить о его приезде. Брюль в это время беседовал с Геннике, которого поспешил выпроводить, и пока Сулковский успел пройти целый ряд комнат, министр уже стоял на коленях перед Распятием, сложив руки, и горячо молился. Ловкость, с какою он принял эту позу, свидетельствовала о том, что он не в первый раз прибегал к такому средству, когда того требовали обстоятельства. Можно было рассмеяться при виде этого человека в беседе с Богом, одетого в бархатный фрак, в парике, при шпаге; но молитва никогда не может быть смешна. По свидетельству современников, Брюля часто заставали в таких религиозных размышлениях.

Граф отворил двери и удивленный остановился на пороге; в первый раз ему случилось застать Брюля на молитве; едва веря собственным глазам, он стоял, не двигаясь; между тем, министр, как будто ничего не видя и не слыша, продолжал молиться, подняв глаза к Распятию и тяжело вздыхая; наконец, начал себя ударять в грудь и класть поклоны так горячо и усердно, как нищий перед церковью, желающий получить милостыню. Сулковский не двигался с места; он не мог допустить, что все это была комедия, тем более, что он вошел