Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин

В вагоне было почти темно, тускло светился синий огонек ночника. Пассажиры в ожидании пересадки на Андай заснули в самых причудливых и неудобных позах. Пейра сидел очень прямо, натянув на голову пиджак, и тоже посапывал носом. Глядя на эту странную безголовую фигуру, Стефен почувствовал, как у него потеплело на сердце. Хорошо путешествовать с таким другом, с таким веселым и добрым, отзывчивым и великодушным человеком, который столь причудлив в своих увлечениях и счастлив, словно дитя, а если даже немного нелеп порою, то в иных случаях так мудр! Стефен закрыл глаза, слегка поеживаясь от ночной прохлады. Ровное покачивание поезда убаюкивало его, и вскоре он тоже погрузился в сон.

Глава III

На другой день к вечеру они прибыли в Мадрид и без особого труда нашли две скромные комнаты на улице Оливии, неподалеку от Толедской заставы, в довольно нищенском квартале, рядом с фруктовым рынком. До центра города было довольно далеко, но желтый трамвайчик делал сообщение вполне удобным. Пейра взялся за переговоры с хозяйкой и провел их хотя и на очень скверном, но все же удобопонятном испанском языке и в чрезвычайно деловой манере, после чего уплатил за неделю вперед.

На следующее утро Стефен проснулся, отдохнувший и бодрый, и разбудил Жерома.

– Семь часов. Пора вставать. Надо пораньше попасть в Прадо.

Пейра, приподнявшись на локте, снисходительно поглядел на приятеля.

– В этой стране ничего нельзя сделать «пораньше». Прадо открывается не раньше половины десятого. – И, помолчав, задумчиво добавил: – Во всяком случае, я туда идти не собираюсь.

– Что такое? – Стефен от изумления на секунду потерял дар речи. – Зачем же мы тогда приехали в Мадрид?

– Чтобы дать тебе возможность побывать в Прадо. Отправляйся, друг мой, и постарайся извлечь для себя из этого пользу. А мне нет особого смысла ехать туда. То, что создано другими, никак на меня не действует.

– Даже если это творения великих мастеров?

– Я и сам, быть может, тоже мастер, – сказал Пейра просто. – К тому же я уезжаю в Авилу.

– К черту Авилу!

– Друг мой, не говори об этом в избранном Богом городе, где родилась святая Тереза, в столь неуважительном тоне.

Наступило молчание. Стефен вспомнил рекомендательное письмо маркизы и понял, что спорить бесполезно. Но это неожиданное отступничество все же сильно его раздосадовало.

– Как вы туда поедете?

– Поездом, одиннадцать двадцать с вокзала Делисиас, – отвечал Пейра, с наслаждением смакуя каждое слово.

Стук в дверь спас положение. Хозяйка – маленькая согбенная женщина, никогда не подымавшая на собеседника глаз, – принесла завтрак на раскрашенном деревянном подносе.

Кофе, густой, как патока, но разбавленный козьим молоком, имел довольно странный привкус. Овальные булочки, посыпанные сахарной пудрой, были из жирного, сладкого теста.

– На оливковом масле, – заметил Пейра. – Это основа основ испанской кухни. Мы привыкнем к нему… после непродолжительного несварения желудка. Олива, – задумчиво продолжал он, – замечательное дерево… Весьма древнее. Впервые оно было завезено в Испанию еще во времена Плиния и порой достигает семисотлетнего возраста. Гомер в «Илиаде» говорит о масле, добываемом из его плодов, как о драгоценном предмете роскоши – необходимом в туалете героя – и превозносит его ценные качества. Римские гурманы чрезвычайно ценили неспелые плоды этого дерева, вымоченные в крепком рассоле. Финикийцы употребляли его твердую прочную древесину…

Но Стефен, который все никак не мог прийти в себя от огорчения, не слушал его. Он выпил свою чашку кофе и поднялся.

– Ну, я пошел.

– Между прочим, – коротко сказал Пейра, когда Стефен направился к двери, – я пробуду там несколько дней. Как у тебя с деньгами?

– Обойдусь пока… У меня около тридцати песет, – сухо ответил Стефен. – Я не собираюсь обедать в отеле «Риц».

– Ну, значит, до моего возвращения хватит. – Пейра удовлетворенно кивнул: – Adiо́s, amigo![40]

Утро было тихое, небо безоблачное. Солнце стояло еще невысоко, но день обещал быть знойным. На крылечке одного из домов сидела женщина с миской на коленях и деревянной ложкой давила помидоры – готовила томатное пюре. Воздух был пропитан удушливым запахом горелого масла, дешевого табака, гнилых фруктов, отбросов, помоев. Но когда Стефен свернул за угол, оживление и красочная пестрота рынка искупили нищету и убожество улицы. Женщины яростно торговались под полотняными навесами среди наваленных высокими грудами зеленых дынь, красного глянцевитого перца, желтых мятых лимонов и кукурузы. На улице Салазара Стефен вскочил на подножку трамвая, который шел в сторону Алькалы, и с трудом протиснулся на переполненную и тряскую заднюю площадку. Трамвай медленно, с бесконечными судорожными остановками, превращавшими это путешествие в сущую пытку, пробирался по улицам среди маленьких дряхлых осликов с огромными плетеными корзинами на спине и громыхающих тележек на высоких колесах, нагруженных бутылками с вином или с маслом, углем или пробковой корой и запряженных изнуренными мулами, не желавшими двигаться иначе, как по самой середине улицы. Тем не менее в половине десятого Стефен добрался до проспекта Калио и спрыгнул с трамвая. Сердце его учащенно билось в такт торопливым шагам. Он вошел в Прадо, как только двери музея растворились.

Длинные залы были совершенно пусты, лишь два-три художника застилали бумагой паркетный пол перед своими мольбертами, намереваясь писать копии с картин. Из вестибюля, отданного фламандским художникам Раннего Возрождения, Стефен вступил в коридор, где висели полотна Хуана Вальдеса Леаля. Религиозный фанатизм и самодовольная банальность его композиций на мгновение ошеломили Стефена. Неприятное впечатление не рассеялось и от созерцания полотен Мурильо, утонченно-нежных, изумительно совершенных по выполнению, но чрезмерно сладостных и навязчиво сентиментальных. Но тут в глаза Стефену бросился небольшой и с первого взгляда ничем не примечательный натюрморт, поразивший его своею крайней простотой: три кувшина для воды, поставленные в ряд. Это было полотно Зурбарана, и Стефен почувствовал, как в груди его запылал ответный огонь. Волнение его еще усилилось, когда он прошел дальше – к Эль Греко и Веласкесу. И все же его влекло еще и еще дальше – в самую глубь музея. «Вот, наконец-то! – подумал он, замирая от восторга. – Вот он, мой учитель, вот он – Гойя!»

Стефен опустился на стул и, забыв обо всем на свете, погрузился в созерцание двух «Мах», в одной из которых он мгновенно признал полотно, вдохновившее Мане на его «Олимпию». Затем он долго стоял перед «Черными фресками» и «Восстанием второго мая» – великими картинами, созданными художником в последние годы жизни. Потом перешел к рисункам Гойи, и они окончательно покорили его