Причуды старика - Флойд Делл

упомянула об одном его рассказе, который читала. Но, очевидно, это замечание было сделано не обычным ее равнодушным тоном, каким она говорила о личных делах собеседника, потому что Джо спросил ее:

— Что же вы думаете об этом рассказе?

— Мне кажется, написан он хорошо, но у меня осталось чувство какой-то неудовлетворенности. Вам никогда не удается овладеть темой до конца. Прочтя рассказ, я решила, что он очень изящен и циничен, но… и только.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он. — Этот рассказ носит следы штампа, вот в чем беда. Стараясь избежать штампа популярно-романтического, я принял штамп цинично-реалистический. Видимо, я все еще веду старую игру — хочу угодить редактору… А кроме того, всякий рассказ слишком короток, чтобы можно было вложить в него кусочек правды. Лгать значительно легче.

— Что хотелось бы вам написать? — задумчиво спросила она.

— Пожалуй, я бы с удовольствием попробовал писать роман. Где-то в голове у меня складывается план, складывается по кусочкам. Уже несколько лет я о нем думаю. Забуду на время, а потом опять вспомню.

— Но почему же вы не пишете? — спросила она.

— Всегда была какая-нибудь причина, почему я не писал, — ответил он, сам над собой посмеиваясь. — Когда мысль о романе впервые мелькнула у меня в голове, я пальцем о палец не ударил, потому что сидел без работы и без денег, позже я не начинал романа, потому что у меня была работа и жена, которую нужно содержать. Ну, а теперь война! Это прекрасный предлог, чтобы ни за какое дело не браться… Если меня призовут, а я не заявлю о том, что являюсь убежденным противником войны, будете вы меня презирать?

— Нет, — серьезно сказала она.

— Ну, а реальная причина, — продолжал он, — должно быть, такова: я — один из пяти тысяч американских журналистов, из года в год мечтающих о том, чтобы написать роман… Дальше этого мы никогда не идем.

Она не стала ему противоречить, потому что слишком мало его знала, чтобы судить о его способностях. Вспомнив об одном разговоре, она улыбнулась и сказала:

— Ha-днях кто-то в присутствии м-ра Уиндла стал критиковать один из ваших рассказов, и м-р Уиндл выступил вашим защитником. Таинственно заговорил о какой-то очень важной работе, к которой вы приступили или собираетесь приступить. Мне кажется, он имел в виду ваш роман. А м-р Уиндл, — добавила она, смеясь, — в конце концов всегда оказывается прав!

Джо нахмурился.

— Да, я ему говорил о романе. Старина Уиндл — нарушитель спокойствия, не правда ли?

— Нарушитель спокойствия? Что это значит?

Джо улыбнулся.

— Каким-то образом он узнал, что я любил Шелли, и заставил меня прочесть несколько стихотворений. Как ни странно, но семейные мои неурядицы начались именно с этого дня. Китти считает, что он во всем виноват.

— Вы окончательно разошлись с женой? — спросила Энн Элизабет.

Он кивнул.

— Похоже на то.

Больше ни слова не было сказано на эту тему. Они снова вернулись к роману и оживленно беседовали о литературе.

После этого разговора у Энн Элизабет создалось такое впечатление, будто Джо недоумевает и сомневается во всем, а главным образом в себе самом. Ничего удивительного в этом не было… Неожиданно и резко он изменил течение всей своей жизни и, конечно, растерялся. Но, как с радостью она обнаружила, путь, на который он вступил, не был для него неведомой тропой; из брошенных им намеков она поняла, что сейчас он — мучительно и неуверенно — возвращается к раннему периоду юношеского идеализма. Снова становился он человеком, каким когда-то был, какого пытался в себе задушить. И подлинное его лицо, перед ней вырисовывавшееся, нравилось Энн Элизабет. Эту маску, эту броню равнодушия и цинизма он носил, чтобы защитить себя и добиться успеха во враждебном мире; подлинный, реальный Джо, как убедилась Энн Элизабет, был другим человеком…

3

После разговора с Энн Элизабет Джо казалось, что теперь он лучше знает самого себя. Втечение всех этих месяцев его не оставляло мучительное недоумение, вызванное разрывом с женой. Какая-то нелепая гордость заставляла его скрывать боль от всех — прежде всего от Китти. И, видимо, он убедил ее в том, что не придает значения их разрыву. Иногда ему удавалось забыть о своей боли, отгородиться от нее барьером слов — рассказами, какие он писал, но тем не менее боль не оставляла его, туманила голову, мешала осознать его отношение к жизни. Он хотел прежде всего «продумать все до конца», но этого-то и не мог сделать. Отдых давали ему только отдельные моменты и процесс писания…

Но сегодня, когда он ответил на вопрос Энн Элизабет «вы окончательно разошлись с женой», и она приняла спокойно его ответ, он, казалось, впервые поверил в то, что брак разорван. И пока они говорили о романе, Джо приводил в порядок свои мысли; снова он стал отдавать себе отчет в том, что сейчас делает…

Живо припомнилась ему сцена в редакции, когда он спокойно и, по своему обыкновению, цинично заявил редактору, что издатель «Ньюс-Кроникл» может искать ему заместителя. В ту минуту они были вдвоем в комнате. Редактор выслушал его до конца, а затем протянул ему руку.

— Жалею, что не могу последовать вашему примеру, Джо, — сказал он. — Но вы знаете, каково мое положение. У меня жена и маленькие дети. Что вы думаете теперь делать?

— Не знаю. Мне только сию минуту пришло в голову бросить работу в газете. Никаких планов у меня нет.

— Быть может, вы недельку подождете и подумаете. Я скажу нашему патрону, что вы больны. А потом, если вы измените свое решение…

— Своего решения я не изменю. С этим покончено. Не знаю, что я буду делать.

Но Джон, редактор, понял его.

— Желаю вам, удачи, старина. И если когда-нибудь вам понадобятся деньги на железнодорожный билет…

— Спасибо, Джон… Буду помнить… До свидания!

— До свидания, Джо!

Выйдя на улицу, он мысленно воскликнул: «Да ведь я свободен!» По привычке он завернул было в бар, находившийся неподалеку от редакции «Нью-Кроникл», но во-время спохватился и вышел.

«Нет, — подумал он, — зачем мне теперь пить? Виски нужна тем, кто не может делать то, чего хочет. А я — свободный человек и в выпивке не нуждаюсь».

По улицам делового квартала Сан-Анджело он шел с таким чувством, словно перед ним открывалась новая жизнь. В трамвае он думал: «Я уже не репортер. Я снова стал самим собой». А затем в голове закружились воспоминания о днях юности — туманные юношеские идеалы, стремления, героические порывы, надежды, верования. Одна из картинок прошлого долго