Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

— Работа! — Олег вздохнул. — Она везде одинакова. И я баранку кручу — то влево, то вправо. Третьего не дано.

Ему хотелось хоть чем-нибудь утешить Маковеева, и, чтобы рассеять его грустные размышления, он заговорил про то далекое, но очень памятное для них время, про целину.

— А помнишь веранду, на которой ты меня писал? — сказал Олег. — Как хорошо мы тогда прожили неделю!

— Ну как же! — восторженно подхватил Маковеев. — Вообще в то время я испытывал необыкновенный взлет. Все годы, связанные с Казахстаном. Особенно первая целинная весна. Как я писал тогда! Как писал! Днем натура: портреты ребят, пейзаж, пахота. А вечером грунтовал холсты, готовил картон, и мысли мои только и заняты были одним — делом: а что буду писать завтра? А какой сюжет еще не написан? Да-а! То были памятные дни.

— Нам ведь в бригадах тоже доставалось! А никто из нас не искал легкой работы. — Олег откинулся на диван и, глядя на оживленное, взволнованное воспоминаниями лицо Маковеева, добавил с грустью: — Это оттого, что была мысль. А когда есть мысль, то живется легче.

— Я тогда, в первую весну, знаешь, сколько работ приволок? Грузовик к самолету подавали!

— А жратва! Привезут обед, а вместо чая соленая водица. Помнишь?

— Ну нет! — возразил Глеб. — Я был на особом положении. Меня кормили хорошо. Директором в «Красноармейском» был толковый мужик, отставной генерал. Он, бывало… — Маковеев замолк на полуслове, улыбнулся. — Что-то я сегодня все о себе да о себе! Как ты-то живешь?

— Я-то как живу? — подхватил Олег. — Что обо мне спрашивать? Я купырь.

На лице Глеба не выразилось ни испуга, ни удивления. Оно по-прежнему оставалось спокойным, даже чуточку грустным.

— Купырь? — повторил он рассеянно. — А что это такое?

— Не знаешь? Сорняк такой. Стебель у него жирный, крепкий, а внутри пустой. За это его еще пустошелем зовут.

— Не знаю, — искренне признался Маковеев. — Я на юге вырос, в Темрюке. Там плавни, камыш. А купырь? Нет, не встречал.

31

Они стояли на перроне Ярославского вокзала. Олег уже устроился в купе — побросал в багажник вещи, снял плащ и шляпу — и теперь стоял возле вагона, курил. Марина — в белом платье, которое она пошила для свадьбы, помолодевшая и красивая — с грустью глядела на него.

До отхода поезда оставалось еще минут восемь — десять. Говорить им было, в общем-то, не о чем, поэтому последние минуты были особенно тягостными для них обоих.

Был вечер, поздний июньский вечер. Зной уже спал, небо покрылось сизой дымкой, а наверху высветлилось. Но звезд еще не видно было и фонари на перроне еще не горели.

— Олежек, ты завтракай и ужинай у себя в купе, — заботливо заговорила Марина. — А обедай в ресторане. Хоть раз в день, но горячее обязательно надо есть.

— Ладно! — обронил Олег, и, чтобы с языка не сорвалось то единственное слово, которое хотел, но не мог произнести, он откусил кусочек мундштука сигареты, тот, что был с ватой, и выплюнул его на асфальт.

Все эти дни после свиданья с Маковеевым Олега подмывало спросить у Марины: кто звонил тогда? Кто, помимо Глеба, знал о том, что он, Олег, «объедки с чужого стола собирает»? Теперь он знал наверняка, что у Марины был еще кто-то помимо Маковеева. Но кто именно, он не знал, и это мучило его. До этого Олегу никогда не случалось ревновать. Он легко сходился с женщинами и легко оставлял их, и ни одна не устраивала ему ни сцен, ни грязных потасовок, как иногда устраивают некоторым. Он щедр был с ними, с женщинами, и, в общем-то, не обманывал их, да и они его. И теперь он все думал о том: неужели Марина провела его? Ему еще ни разу не приходилось оставаться в дураках, а тут, выходит, он был околпачен.

Теперь ему хотелось одного — скорее вернуться в Хандыгу к ребятам, засесть за баранку и крутить ее налево и направо, раз уж третьего ему не дано! Он прикидывал в уме так и этак и решил наконец, что надо купить билет на поезд до Находки, коль уж обмолвился Марине, что хочет завербоваться матросом на корабль. Сядет он в экспресс «Россия», доедет до Читы, а там в самолет и через два часа в Якутске. И, приняв такое решение, он успокоился, снова стал прежним Олегом: неунывающим, озорным, веселым. Его настроение передалось Марине, и она воспрянула духом. Всю неделю стирала, готовя его в дорогу, хлопотала о деньгах. Разумеется, Марина начала с матери. Разговор предстоял щепетильный, ей не хотелось вести его по телефону, пришлось самой ехать к Надежде Павловне. Мать хоть и поворчала, но денег дала. Потом звонок отцу с обычным: «Папочка, как ты живешь? Ничего! Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного денег? Нет, нет! Я сама приеду». В заключение звонок тетушке Серафиме, и тоже, разумеется, о деньгах, но уже без всяких намеков на скорые перемены.

И вот они стоят на перроне; вечер; экспресс отходит через десять — восемь минут. Еще не все пассажиры сели. Бежит какой-то сухопарый майор с чемоданом; за ним, тяжело дыша, спешит женщина: выцветшие волосы, загорелые ноги — возвращается с юга.

«Да-а, — подумала Марина, — так и не съездили на юг». А вслух сказала:

— Олежек, еды у тебя много. Ешь сначала колбасу и помидоры, а то попортятся. Консервы успеешь.

— Ладно, — сказал Олег.

— Ты напишешь с дороги?

— Обязательно!

— Я буду ждать.

Марина взяла Олега за руку и прижалась к его плечу. Ей вспомнился почему-то тот теплый майский вечер, когда она, прогуливаясь в сквере перед аэровокзалом, поджидала самолет, на котором должен был прилететь Олег. Светило солнце, отражаясь в лужах. Лопались тополиные почки. Как тревожно и радостно было у нее на сердце!

И вот куда все это девалось?

Марина смотрела на редких пассажиров, сновавших по перрону, и мысли ее путались. Завтра она снова будет одна и надо рано вставать, и бежать на троллейбус, и толкаться в метро.

— Я завидую тебе! — сказала она. — Поедешь через всю страну. Увидишь Волгу, Урал, Сибирь, Байкал.

— Это да! — Олег бросил сигарету. — А за чем дело, старуха! Напишу, кати ко мне!

— А Наташу на кого бросить?

По радио объявили, что до отправления скорого поезда «Россия» осталось пять минут. Проводница попросила пассажиров пройти в вагон.

— Ну, бывай! — Олег обнял Марину, поцеловал.

Она прижалась к нему и затихла. Расставанья эти Олег очень не любил: какие-то пустые,