Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

в живописи, о рисунке; отвечали один другому, горячились, иногда даже неприлично обзывали тех, кто ругал живописца. В таких книгах любили копаться старушки в пенсне, молодежь, корреспонденты. Вспоминая теперь подобные альбомы, Игорь Николаевич недоумевал: книга отзывов о его выставке лежала вот здесь, с края стола, больше недели, а имела все такой же роскошный вид — посетители раскрывали ее редко, очень редко. Записей в ней было мало.

Услыхав теперь про новые записи, Игорь Николаевич присел к столу и с нетерпением раскрыл тяжелую обложку. Он наизусть знал все отзывы, и, хотя они мало приносили радости, Кудинов еще раз не спеша перелистал страницы.

Вот первая — через весь лист, ярким зеленым фломастером:

«Игорю —

            Игорево!

Игорьку — самые добрые пожелания в день открытия выставки!» — и далее через всю страницу шла шеренга крючков, так идут гуси к реке, приподняв шеи: «г г г г»… Но это были не «г» вовсе, — а крючки легкомысленной росписи Славки Ипполитова, его товарища по институту, теперь известного художника.

По традиции первую запись в альбоме делает самый знатный гость — кто-нибудь из секретарей Союза художников, лауреат и прочее. Игорю Николаевичу не раз приходилось бывать на вернисажах. Выставки устраивали сокурсники по институту, старшие товарищи, — и он знал в точности все, что надо делать, как все обставить. И все-таки теперь, задним числом, Игорь Николаевич понимал, насколько это трудно, и как все это он скомкал. Он больше всего хлопотал о банкете, который организовывал в ресторане ЦДРИ. Игорь Николаевич составлял списки, переписывал и переделывал их утром и вечером, имея в виду только одно — как бы сократить число приглашенных и поужать меню. А надо было не об этом думать. Надо было думать о другом: кто скажет речь на открытии? Кто сделает первую запись в книге отзывов?

Казалось бы, Кудинов знал о выставке, готовился к ней больше месяца, а все вышло комом; все пришлось делать в последний день. Машина привезла картины утром. Надо было для каждого холста определить место. Пришли холсты из областных галерей, купленные раньше, с других выставок. Правда, таких картин у Кудинова оказалось мало, но лучшее из всех созданных полотен, его знаменитую «Эльвиру», — все же прислали из К-на. Прислали за сутки до открытия выставки, и надо было срочно натянуть холст на подрамник, пригнать саму раму, определить место, чтобы полотно хорошо смотрелось. Как всегда не хватало времени, и всю последнюю ночь перед открытием выставки он не сомкнул глаз: вешал и перевешивал картины, писал тушью таблички и прибивал их. У тех его друзей, у которых были жены, — всегда помогали они: сидят всю неделю, выводя колонковыми кисточками: «Автопортрет». 109×62, 1967 г.» или «Первомай в деревне». 78×42, 1971 г.»; или вешают картины; или протирают маслом холсты. Нельзя сказать, что всю эту выставку он оформил один — помогал и Леша Маньковский, его однокурсник, с которым они дружили; помогала и Лариса…

Ларисе тоже хотелось походить на всех жен: она суетилась, наклеивала таблички, закрашивала белилами царапины на рамах; но делала все это неумело, — больше мешала, чем помогала. Лучше было бы поручить ей роль зазывалы, — чтобы она пригласила кое-кого из начальства. Может, тогда бы не появилась эта ироническая запись Славки Ипполитова, подумал теперь Игорь Николаевич. Слова эти — «Игорю — Игорево!» царапнули сердце: не такой он хотел бы видеть первую запись. Ее мог написать любой человек, но только не живописец. Обыкновенный посетитель выставки — скажем, швейцар («хи-хи»), о смешке которого Игорь не мог думать без раздражения, — может и не знать всех тонкостей труда художника: рисуют люди и пусть себе забавляются, коль у них есть для того времени! Но живописец, тот же Славка, должен знать, каков он — труд художника. Труд этот требует от человека самоотверженности. Каждый день — здоров ли ты, испытываешь ли недомогание, — а поднимайся, бери этюдник и шагай в поле. Становись и работай. Жарко ли тебе, холодно ли — никто про то не спрашивает. Если ты не идешь в поле, становись к мольберту — и пиши, и пиши, пока не отсохнет рука.

Славка, конечно, знал все это. Однако он счел возможным принизить значение творчества Кудинова.

Обычно на вернисажи приглашается все руководство — московское, республиканское; приглашаются известные художники. Открывает выставку, то есть произносит речь и разрезает муаровую ленту, кто-нибудь из руководителей МОСХа. Тот же, кто открывает выставку, чаще всего делает и первую запись в альбоме. В записи обычно отмечается своеобразие манеры живописца, его место в современном искусстве. Жди, пока во всех этих тонкостях разберутся сами посетители! Посетители обычно читают первую запись, и если она серьезна и  и с ч е р п ы в а ю щ а, то и они стараются приладиться. У него с первой записью вышло нескладно — теперь-то Игорь Николаевич понял свою оплошность, — получилось так, что выставку открывал руководитель секции живописцев Славка Ипполитов. А Славка этот — без царя в голове — сказал два слова, разрезал ленточку; все еще ходили по залам, осматривали картины, а он подошел к столу, где лежала вот эта книга, раскрыл ее и написал, что пришло ему в голову: «Игорю — Игорево…» А за этим, конечно же, намек. За этим — «Богу — богово, а кесарю — кесарево». Конечно, Кудинов понимал, что он не бог в живописи и не Цезарь даже. Но все-таки он не замухрышка какой-нибудь, чтобы ему Славка место указывал: мол, каждый сверчок знай свой шесток!

Эта полушуточная, полунадменная запись, думал теперь Игорь Николаевич, перелистывая страницы альбома, сделала свое дело. Посетители, осмотрев выставку, хотели бы написать отзыв. Открывают книгу, читают первую запись. Они надеются, что тут уже сказано о выставке все самое главное. И вдруг они читают вот это — «Игорю — Игорево»… Одни поспешно закрывают альбом, другие садятся за стол и пишут в том же юмористическом духе.

Игорь Николаевич не спеша перелистывал страницы альбома и думал, просматривая записи, что посетители все-таки серьезнее Славки. Несмотря на его зубоскальство, в альбоме было три-четыре отзыва серьезных, солидных. Их сделали пожилые дамы, истинные ценители искусства, которые не пропускают ни одной выставки. Такие дамы обычно не признают современных живописцев. Как правило, все они — приверженцы Лактионова. В картине Кудинова «Эльвира» они нашли что-то созвучное «Письму с фронта» и за это хвалили полотно. И хоть такая похвала не была созвучна современным веяниям в живописи, она все же была приятна Игорю Николаевичу.

Дальше еще одна запись. Очень хорошая — спокойная, вдумчивая, — о природе искусства вообще; о первичности жизни и о вторичности образа. Ее сделал какой-то провинциальный художник — то ли из Владимира, то ли из Рязани. Кудинов видел его и сразу же решил, понаблюдав, как тот ходит из зала в