Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Он добился того, что хотел. Иногда он застывал у себя в кабинете, погружался в свои мысли, глаза у него светлели, делались детскими, чужими, но трудно было поверить, что поседевший и раздобревший, с рано обозначившимся брюшком, Поплавский был тоже когда-то ребенком, казалось, он таким и родился. Те, кто случайно или по служебной нужде заходили в эту минуту в кабинет, поспешно выдавливали себя назад и беззвучно закрывали за собой дверь. Поплавский знал, что должность его – пятиминутная, он в любой момент может оказаться на улице.

На что в таком разе они с Ириной будут жить? На браслет, который Александр Александрович подарил Ирине в милом, но так стремительно стершемся из памяти турецком городке, на воспоминания о незапятнанном прошлом, на накопления, которых у них нет?

В любую минуту в его кабинет может войти Невский и, иронично поблескивая золотыми коронками, спросить:

– Ну что, марксист-ленинист?! Отчитайся-ка передо мною за проделанную работу, пора решать, даром ты ешь мой хлеб или не даром?

А за что конкретно он будет отчитываться? За перемещение облаков в небесной выси? За содержание кислорода в атмосфере?

И тогда в их конторе появится приказ о сокращении должности зама директора по «пыли». Ждать осталось недолго, совсем недолго, он это чувствовал…

А не послать ли все к такой-то маме, не намылить ли веревку пожирнее и не просунуть ли в нее голову? Поплавский нерешительно двигал нижней, окаменевшей челюстью, словно после уличной драки проверял, целы ли у него зубы, вздыхал тоскливо и поднимал глаза к небу: молил Бога, чтобы этого не произошло. И еще молил, чтобы от него не ушла Ирина.

Ружье, висящее на стене

Бессонову сразу не понравилась эта машина – с правым рулем, вывезенная, судя по всему, из Японии, хотя в иномарках Бессонов не разбирался. Она моталась влево-вправо из ряда в ряд, втискивалась во всякое образовавшееся свободное пространство – и все равно вырваться из потока не могла. Автомобильный поток живет по своим законам, попав в него, лучше не дергаться, а подчиниться им – соблюдать общую скорость, держать дистанцию, притормаживать на перекрестках и так далее. А вырываться вперед… да все равно светофоры, которых в Москве больше, чем положено, никого прежде времени не пропустят.

А этот «японец» мельтешил, нагло подрезал дорогу машинам, не боясь, что его собственный зад превратится в железную гармошку, – правда, под грузовики он зад свой не подставлял, грузовиков он боялся, – устремлялся вперед, а то вдруг тормозил, возникая перед самым радиатором…

– Вот гад, смотри, что делает! Ты обрати внимание, – сказал Бессонов жене, безучастно сидевшей рядом, – вертится, как дерьмо в проруби. Ни правил, ни законов для него…

– Новый русский. Опасный человек, – жена вздохнула. – Для этих правила не существуют. Или иностранец!

– Иностранцами в Москве обычно величают водителей, приезжающих из других областей, – неожиданно веселым тоном произнес Бессонов. – А этот – москвич, номера московские.

– Ладно, следи лучше за дорогой, – в голосе жены возникли сварливые нотки, которые Бессонов очень не любил: было в них что-то скрипучее, старушечье, – не то этот новый русский окажется у тебя под носом… Сам того не заметишь.

Она как в воду глядела, его проницательная, рано постаревшая жена с выцветшими глазами и увядшим ртом. Японская машина неожиданно очутилась перед ним, вильнула в сторону, пытаясь вклиниться в соседний, более быстроходный ряд, но ее выдавил тяжелый армейский уазик с трехцветной плашечкой на кузове, и «японец» снова очутился перед Бессоновым.

В следующий миг «японец» резко затормозил. Бессонов, водитель опытный, со стажем, даже не успел засечь самого момента торможения: у «японца» не зажглись сзади красные предупреждающие огни «стоп-сигналов», – лишь в последний момент, видя, как на него надвигается кособокий, заляпанный грязью зад «японца», Бессонов, морщась, словно бы от зубной боли, и чувствуя, что сейчас произойдет непоправимое, нажал на тормоза.

– Ко-оля! – закричала жена, но было поздно. Уходя от столкновения, Бессонов выкрутил руль вправо, уткнулся колесами в высокий бортик тротуара, не одолел его, и машина пошла юзом – основательно потертые резиновые скаты заскользили по наледи, присыпанной сухой хрустящей крупкой. Бессонов поспешно выкрутил руль в другую сторону, но запас – метры, необходимые для торможения, – был съеден, послышался жесткий, будто кастрюлей хлопнули о кастрюлю удар – и жена произнесла жалобно и обреченно: – Ко-оля!

Мотор у бессоновского жигуленка заглох, машина встала поперек полосы, сзади мигом выстроился хвост. Над темнеющей в преддверии близкого вечера улицей повисла многоголосая траурная мелодия, сотканная из сигналов.

Бессонов однажды попал на похороны убитого таксиста – это было в ту пору, когда по улицам Москвы еще ходили такси. Таксисты провожали своего товарища на кладбище, и каждая машина отзывалась на общую боль своей болью, своим плачем.

У Бессонова мороз тогда побежал по коже от чего-то горького и неотвратимо худого. Такое чувство, наверное, появляется у людей, которым объявили, что их забирают на войну, они еще живы, но уже знают, что с войны не вернутся. Точно знают.

Беспомощно, с растерянным видом Бессонов оглянулся, скривил рот в недоуменном шепоте:

– Да подождите вы!

Но хор автомобильных голосов не утихал, он сделался сильнее. Люди вообще стали нетерпеливы, злы, и жизнь наша сделалась такой же – не жизнь, а умирание. Жена, быстро очнувшись, внесла в происходящее свою лепту.

– Ну вот, я так и знала… Я так и знала, – запричитала она.

Бессонов завел мотор – он работал как часы, словно бы ничего не случилось, – отлаженно, тихо, мирно. Бессонов чуть отъехал назад, чтобы осветить задок «японца» – сильно ли его помял? Помял несильно, ремонт кое-каких денег потребует, но все должно уложиться в разумные пределы. Бессонов невольно зажмурился – а ведь в «разумные пределы» он вряд ли уложится, слесари ныне раздевают клиентов догола: маленький ремонт обходится уже не в «штуки» – тысячи рублей, а в «лимоны» – миллионы «деревянных». Впрочем, определения «штуки» и «лимоны» нынешние бизнесмены к отечественной валюте не применяют, считая рубли пылью, навозом.

Двери «японца» открылись – сразу обе, резко, будто по команде, и Бессонов не удержался, сощурил глаза, словно в лицо ему ударил ледяной северный ветер, почувствовал себя неуютно – грудь стиснуло холодом, заставило нервно забиться сердце: он уже был знаком с типом людей, которые вылезли из машины. Видел однажды, как такие вот быки вдвоем обработали старика, чем-то не понравившегося им, – дело было в метро и за старика никто не заступился, вот ведь как. Еще бы –