Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Успокойся! В конце концов нам надо же разобраться, что произошло. И лучше это сделать дома, а не в околотке.

Ему и без того было тошно, в глазах до сих пор стоял кастет, который выдернул из кармана нервный, с бычьим взглядом Антон, а в ушах еще не истаял жестяной грохот удара машины о машину, так что дай бог во всем разобраться без мокроты и нервозностей… Про себя Бессонов не мог сказать, что он робкого десятка – он был десятка, в общем-то, неробкого, но кастета испугался. Наверное, потому, что первый раз увидел его так близко, прямо возле своей физиономии. Еще, может быть, потому, что кастет был страшноватый, сделан не кустарным методом, а выпущен заводским конвейером – значит, его какие-то умельцы проектировали, специально налаживали производство. Особо опасным было лезвие, уложенное под боевыми бугорками, – острое, хорошо прокаленное, готовое в любую минуту отщелкнуться и вонзиться в плоть.

Антон перестроился, пропустил машину Бессонова вперед, примкнул к ней сзади, держась очень близко, всего метрах в пяти – рискованное расстояние на обледенелой дороге, затормозить на таком коротком отрезке вряд ли удастся.

– Коля, – встрепенулась жена, – Коленька, может, мы напрасно везем… – Она не нашла нужного слова, ответа на вопрос «Кого везем?», голос у нее сдал, сделался булькающим, незнакомым. – А, Коленька?

– Поздно уже, тетка! – грубо проговорил Егор, засмеялся хрипло, потом, пошарив в кармане, вытянул большой нож с гнутой пластмассовой ручкой, на которую была нанесена витиеватая арабская насечка – надпись из Корана, нажал пальцем на плоскую кнопку, из рукояти стремительно, с винтовочным масляным щелканьем выскочило лезвие.

Егор поддел концом лезвия жену Бессонова под подбородок.

– Что, желаешь, чтобы я тебе шею надсек прямо здесь, в машине?

– Ко… Ко… – Бессонова пыталась призвать мужа на помощь, но не смогла, приподнялась на сиденье, головою уперлась в потолок машины.

– Это что же такое делается? – Бессонов взвился на своем месте, но руля из рук не выпустил.

– Ничего, – спокойно ответил Егор, – не надо мне действовать на нервы. Я хоть человек и добродушный, но тоже могу вылететь из своей тарелки.

– Ко… Ко… – продолжала жена свои попытки уйти от укола ножевого лезвия.

– Да отпустите вы ее, наконец! – закричал Бессонов.

Егор убрал нож. Произнес бесцветно и скучно:

– Я думал, вы все понимаете. Не надо дразнить нас. Ни меня, ни Антона.

Жена освобожденно вздохнула, сжалась, став совсем маленькой, похожей на девчонку-школьницу, и заплакала.

– Тихо, тихо, не лей слезы, все будет в порядке, – неуклюже пытался ее успокоить муж, – ну что ты, что ты! Мы обо всем договоримся.

– Совершенно верно. Мы обо всем договоримся, – холодно и жестко усмехнулся Егор, – все будет тип-топ.

За окнами машины проплывали предвечерние, с кое-где зажегшимися тусклыми огнями московские дома, в которых шла своя жизнь – в большинстве своем довольно спокойная, теплая, и Бессонов остро позавидовал этой жизни.

Когда-то, давным-давно, отец учил его одной мудрой истине: если вдруг впереди обозначается опасность и обойти ее невозможно, то не надо оттягивать свидание с ней, не надо лавировать и убивать время, надо идти ей навстречу и поскорей ее ликвидировать. Так и здесь: Бессонов считал, что он идет навстречу опасности, не уклоняется от нее. В конце концов в какой-то момент он скажет: «Стоп!» – и тогда его уже не будут пугать ни кастеты, ни ножи, ни заточки.

Самое худое из всех бандитских приспособлений, как слышал Бессонов, – это заточка. Заточку можно сделать из чего угодно – из гвоздя, из куска толстой стальной проволоки, из напильника, – входит в человеческое тело легко, словно в масло, следов никаких не оставляет, из места укола кровь не вытекает, и даже розовая сукровица не сочится, будто бы человек и не поражен вовсе… Слава богу, заточек у этих парней не было, только кастет да нож… Бессонов неожиданно с облегчением вздохнул, но в следующий миг выругал себя: «Не расслабляться, м-мать твою!»

Поглядел в зеркальце заднего вида: настырный Антон от его машины не отставал, шел, как привязанный.

Жили Бессоновы в Давыдкове, районе, который когда-то считался окраинным, спальным, а сейчас самый что ни на есть центр – за Поклонной горой, в домах приметных, высоких, с большими магазинами и шикарными фасадами, скрывающими неуют, беспорядок и позорную нищету дворов, а также убогие хрущевские пятиэтажки, расположившиеся внутри на втором и третьем плане. Одно для них хорошо: грохот и разъедающий дым огромного Минского шоссе до них не доходит – вся вонь и все шумы оседают на фасадах роскошных домов.

Вот в этих роскошных домах и обитали супруги.

Бессонов, поглядывая на затихшую, будто погрузившуюся в скорбную немоту жену, свернул в свой двор, остановился у подъезда. Заглушил мотор.

– Молотки, в хорошем месте живете, – похвалил Егор, одобрительно помахал перед собой ладонью, будто приветствовал бабулек, сидящих во дворе, – в очень хорошем!

– Разве бензиновый смрад, гарь, грохот трассы – это хорошо? – не выдержал Бессонов, косо глянул на Егора.

«Типичное дитя перестройки, – горько и устало подумал он, – неуч, добывающий себе пропитание не головой, а мускулами рук и ног, не умением, а наглостью, не добротой, а злом, воображая себе, что он – царь, а остальные – твари дрожащие и обречены на жалкое существование, и в конце концов – на вымирание. Впрочем, все мы там будем, все умрем…»

– Нет, нет, тут у вас хорошо, – мотнул головой Егор по-лошадиному. Он вел себя так, будто пятнадцать минут назад не шипел от ярости, не доставал из кармана нож, не приставлял его к шее его жены – будто бы ничего этого и не было. Простота нравов необыкновенная! – Очень хорошо. Мне здесь нравится…

При словах «мне здесь нравится» Бессонов почувствовал, как у него что-то остро заныло под ребрами, в самом разъеме грудной клетки, боль шустро переместилась внутрь, толкнулась в сердце – Бессонова будто кольнули шилом. От боли он даже открыл рот, взялся руками за шею, пережидая, стараясь захватить ртом хотя бы немного воздуха, но это у него не получалось.

– Что, дядя, ошалел от того, что домой приехал? – грубо хохотнув, поинтересовался Егор, нагнулся к Бессонову, и тот, пожалуй, только сейчас смог хорошо разглядеть, как выглядит это дитя перестройки.

Щеки Егора украшал тугой карминный румянец, глаза были опушены густыми, длинными, почти женскими ресницами, кожа на щеках была гладкая, чисто выбритая, единственное, что подкачало, – зубы. Зубы были испорчены ранним курением, пожелтели, потускнели, пошли какими-то пятнами.

Сзади, почти впритык, подпирая бампером машину Бессонова, остановилась иномарка, ведомая Антоном. Антон быстро выскочил