Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

совещания об окончательном утверждении прав Сената, в том числе к первому Кара-Георгию. Георгий явился. В назначенный день открылось торжественное заседание, в котором с сенаторами заняли места и прочие народоначальники. Прота, митрополит и Груиович предложили свой план. Начались рассуждения и толки. Георгий между тем вышел потихоньку, кликнул своих момков, велел окружить дом, в котором происходило совещание, и вдруг, по данному знаку, уставить заряженные ружья в окна. Сенаторы и все присутствующие всполошились.

– Эй вы, к…! – кричал им Георгий. – Хорошо вам судить да рядить здесь, в теплой конуре! Какова-то будет у вас прыть завтра, в поле, как ударят турки! Ну-ка, не угодно ли сюда? Мы посмотрим!

История выходила плохая. Всякому было хорошо известно, что Черный шутить не любит.

– Что ты, Бог с тобой, Джюро! Что ты это! – заговорил ему приятельски Катич. – Или ты одурел совсем? Ступай к нам! Ведь мы здесь все свои, все за тебя!

Но Георгий был неупросим. Надо было бросить всё дело с концами в воду. Скупщина рассеялась. Георгий по-прежнему остался Старейшиной, безотчетным и самовластным. Так, в безвестном варварском городишке повторилось то же самое знаменитое «Осьмнадцатое Брюмера», которое за несколько пред тем лет совершилось в садах Сен-Клу, потрясло судьбы всего просвещенного мира! Бонапарт, верно, не думал, что так скоро найдет себе двойника в сербском гайдуке!

Впрочем, Георгий совсем не был врагом всякой законности, всякого порядка. Хотя он сам не умел ни читать, ни писать, однако любил, чтобы в делах канцелярские формы велись правильно, блюлись строго. Конечно, весьма часто случалось, что он обходился без них, без этих форм: но то было не от презрения или равнодушия, а от чрезмерной ревности к правосудию. Был он «на правду черт», во всей буквальной точности смысла нашей пословицы. Малейшая тень неправды выводила его из себя. Без дальнейших справок и рассуждений, он выхватывал из-за пояса пистолет и тут же, на месте, разделывался с тем, кто казался ему преступником. Однажды он ехал со своими момками возле несжатого поля и увидел, что стадо свиней безжалостно рыло и топтало созревший хлеб.

– Стреляй по ним! – закричал он момкам.

Момки начали жарить из ружьев. Поднялся пронзительный визг; и старый чабан, отдыхавший в тени густых колосьев, вскочил испуганный.

– Что за разбой? – завопил он жалобно, видя совершавшееся кровопролитие.

– Так это твои свиньи? – возразил хладнокровно Георгий.

– Чьим же им быть? – отвечал отчаянный чабан.

Георгий выстрелил в него из ружья; и старик, который, может быть, сам же был хозяин поля, опустошаемого свиньями, тут же пал мертвый.

Такой дикий фанатизм к правосудию был причиною, что Георгий к прежним «черным» делам, к убийству отца и оскорблению матери, присовокупил еще – самоуправную, бесчеловечную казнь родного брата! Этот брат был действительно ужаснейший негодяй. Он позволял себе всякого рода своевольства и бесчинства, воровство, грабеж, драки, наконец, коснулся самой нежной струны народной чувствительности, чести девушек. До Георгия давно доходили ропот и жалобы. Он молчал. Наконец, однажды, как он шел на совещание в Сенат, ему принесли новую вопиющую жалобу. Он сказал слово своим момкам, и сам спокойно отправился в Сенат. Там, по окончании дел, он пригласил к себе в дом митрополита и других сенаторов и воевод. Каков же был ужас гостей, когда они, подходя к дому, увидели на воротах качающийся труп повешенного брата Георгиева! С трепетом вошли они в дом, оглушаемый жалобными рыданиями матери, с женой и детьми погибшего.

– Молчать! – сказал мрачно Георгий. – Кто пикнет еще хоть раз, тот сейчас же отправится туда же, на ворота!

Все утихло. Он не имел, однако, духа сесть тотчас за обед с приглашенными. Часа два пробыл он, запершись в уединенной каморке, между тем как гости оставались в трепетном ожидании. Наконец, он вышел, сел обедать, и мать с женою покойника должны были, по обычаю, служить гостям, тогда как несчастный труп продолжал качаться – говорят, на подпруге, снятой нарочно для казни Георгием со своей лошади.

Два часа, которые Георгий провел взаперти после совершения братоубийства, эти единственные свидетели пробуждения человеческого чувства в столь, по-видимому, бесчеловечной душе, были, однако, не особенное исключение только на этот ужасный случай. Вообще, после каждой подобной минуты бешенства, стоившей жизни несчастной жертве, Георгий чувствовал горькое раскаяние, плакал, рыдал, как ребенок.

– Бог накажет виновного! – говаривал он потом, успокаиваясь в тайном, бессознательном чувстве, что он был не что иное, как слепое орудие в руках неумолимой, неотразимой судьбы. Гнев его обыкновенно не продолжался дальше минуты исступления. Счастливец, избегший спущенного раз курка, мог быть вполне уверен, что тем всё и кончилось. Георгий никогда уже после не припоминал зла, даже если б это было тяжкое, лично ему нанесенное оскорбление.

Несмотря на столь безусловную, роковую зависимость от первого мгновения, на безрассудное, слепое подданство первым увлечениям грубой, ничем не смягченной, себе одной предоставленной природы, Георгий не чужд был некоторой хитрости в соображениях, некоторого лукавства в действиях, когда надо было перехитрить и перелукавить врагов. Нельзя сказать решительно, даже скорее можно сомневаться, что он был сознательно властолюбив, что у него была обдуманная идея сделаться самодержцем Сербии. То, однако, не подлежит сомнению, что властолюбивые совместники постоянно вызывали его на бой, постоянно раздражали в нем инстинкт самосохранения, заставляли отстаивать силу и власть, бывшие в его руках.

После сцены в Смедереве нельзя было уже думать идти против него открыто, особенно, когда взятие Белграда и другие беспрерывные подвиги сделали Георгия идолом народа. Начались тайные ухищрения, козни, интриги. Главными неприятелями Георгия были все прежние: Яков, Миленко, Добринац и Милан. Они старались всячески чернить Георгия перед Россиею, с которою Сербия входила всё в более и более тесные сношения. Русский агент, пребывавший в Сербии, был настроен против Георгия. В главную квартиру армии Русской, находившейся тогда (18ю) в Валахии, был отряжен Милан Обренович с тем, чтоб вредить всячески Георгию. По счастью, судьба послала ему ловкого и преданного поборника в лице архимандрита Спиридона Филиповича, также агента России, отдыхающего ныне, после многодеятельной жизни, в одном из наших бессарабских монастырей.

Филипович успел очистить Георгия в глазах фельдмаршала графа Каменского[264], который в своих прокламациях признал торжественно Черного «Верховным вождем народа сербского». Не унывали, однако, противники. Они продолжали неусыпно работать в главной квартире. По настоятельному их требованию должен был отправиться в Сербию на постоянное пребывание Русский полк: это был полк Нейшлотский, под командою полковника Баллы. Заговорщики надеялись извлечь отсюда свою пользу. Они были уверены, что наветы Милана, всё еще остававшегося при главной квартире, поколеблют опять доверенность к