Почтовая открытка - Анна Берест

Потом она сказала, что Клэр — хорошее имя. Оно означает «светлая».

И я думаю, что вышло хорошо. Имя Ноэми на иврите означает «ночь».

Итак, в детстве я стащила с маминого стола фотографию Ноэми Рабинович и смотрела на нее, чтобы увидеть правду. В прямом смысле этого слова заглянуть в лицо этой умершей девушки и увидеть в нем то, что было во мне. Помню, я обнаружила, что у меня такие же щеки (сейчас бы я сказала «скулы», но я была ребенком), такие же голубые глаза, в то время каку тебя зеленые, как у Мириам. У меня были такие же длинные волосы, заплетенные в косу. Но, может, я десять лет заплетала свои длинные волосы из подражания ей? Это вопрос. Я не ищу на него ответа.

На этой фотографии у Ноэми какой-то восточный вид: слегка раскосые глаза и фирменные высокие скулы, а мои глаза, когда я улыбаюсь на фотографиях, исчезают в щелках, и тогда все замечают тот же восточный вид, пришедший от наших предков. Не забывая о легендарном родимом пятне, которое появляется на верхней части ягодиц при рождении, а потом вроде бы исчезает. Мама говорила, что оно было у каждой из нас. Конечно, сейчас 38-летняя женщина, которой я стала теперь, накладывается на шестилетнего ребенка, и я пишу тебе из этой точки, точки совмещения и слияния.

В том возрасте, когда Ноэми работала медсестрой в лазарете транзитного лагеря перед отправкой в Освенцим, я (по непонятной причине) стала заядлым волонтером Красного Креста. Я проводила там, в Красном Кресте, все выходные. А потом прекратила враз, как отрезало.

В приступах бессонницы я складываю странные пазлы.

С жестокой ясностью помню тот день, когда мне, маленькому ребенку, кто-то сказал: «Твоя родня погибла в печи». И после этого я долго смотрела на печь в нашей кухне, пытаясь представить, как такое возможно. Как умудрились всех туда запихнуть? Вот такая головоломка, над которой можно биться до изнеможения. А в юности, во время импровизированной вечеринки, когда родителей не было дома, я расколошматила эту чертову печку, и помню, что мне слегка полегчало.

В 20 лет я свалила в Нью-Йорк, тоже враз, бросив все, чем занималась. Так вот, оказавшись в Нью-Йорке, я пошла в Музей холокоста. Много залов. И в одном из них висела фотография. Маленькая. На ней была Мириам. Я узнала ее. Мне стало плохо. Я подошла ближе: там оказалась подпись: «Мириам и Жак Рабинович» — снимок был из коллекции Кларсфельда. Я упала в обморок. Помню, меня вывели из музея через запасной выход.

Ну да, в шесть лет я действительно позвала тебя и сказала эту чудовищную по сути вещь. Что я — воплощение умершей девочки, которую я не знаю, и никто не знает, потому что она умерла слишком рано и люди, которые ее знали, умерли вместе с ней. Все разом. Иона не прожила свою жизнь. И мне о ней ничего не известно. И это жутко.

Но я знаю, мы знаем, что она хотела стать писательницей. И вот. Маленькой девочкой я говорила, что буду писательницей.

И я заявляла это с силой и упорством, пока не стала писательницей по-настоящему.

Взаправду, как говорят дети.

И да, в былые ночи блужданий я иногда формулировала мысль, что живу той жизнью, которую не смогла прожить другая, и это моя обязанность. Сегодня я так не думаю. Я говорю, что сформулировала эту мысль в какой-то момент своей жизни, когда мне было плохо, выбросила ее из себя. И вот мы подошли к теперешнему моменту.

Я та, которая играла в чехарду со своими страхами, чтобы увидеть, как далеко можно зайти и не сорваться в пропасть. Та, что покрыла руки татуировками, чтобы скрыть тени других рук.

Но сегодня я пишу это тебе, потому что мне нечего стыдиться. Мне больше не стыдно. Я хочу сказать, что не стыжусь своих рук.

Так что да, в этом отношении ты — Мириам, ты незаметная, вежливая, воспитанная. Ты та, кто ищет, где выход, кто убегает от опасности и сложных ситуаций. То есть полная противоположность мне. Которая с легкостью вляпывается во что угодно, и это еще мягко сказано.

Мириам спасает свою шкуру, и все в этой истории погибают.

Она никого не спасла.

Но, разве она могла?

Я просила тебя спасти меня. Столько раз.

Бремя.

В шесть лет я сказала тебе, что я воплощение Ноэми. Я говорила, что люблю тебя, и не могла понять, почему ты не говоришь мне то же самое, почему ты никогда не прижмешь меня к себе (еще одна очень яркая сцена из детства). Потому что, как ты говоришь, ты — или Мириам — выглядишь жесткой, холодной, тебе трудно выражать чувства, ты стесняешься их.

И я звала тебя иногда по ночам, когда тени окружали меня кольцом.

Теперь все это давно прошло, то была другая я. Я примирилась с собой и не умерла.

Что говорят о нас имена, спрашиваешь ты у меня. Ты — Анн-Мириам, призванная снова и снова спасать Клер-Ноэми, не дать ей умереть. Так же, как ты спасаешь Рабиновичей, идя по следу открытки. Какое влияние эти имена оказали на наши характеры и наши отношения, которые не всегда бывают простыми, спрашиваешь ты. Дьявол. Сегодня и уже несколько лет, как страстное желание быть вечно спасаемой тобой исчезло. Это была не твоя роль. И я перестала убивать себя. Мои сетования на твою холодность тоже прекратились. Надеюсь, то же самое можно сказать и о твоем раздражении на меня. Из скромности (и стыдливости) умалчиваю о других словах, потому что слов была бы тысяча, потому что я тебе давала прикурить.

Потому что я тоже умею быть незаметной и стыдливой, а ты не из тех женщин, которые сливаются с фоном или выходят из-за стола, совсем наоборот.

Я думаю, что сейчас, когда нам обеим по сорок, мы только начали узнавать друг друга, пусть и прожили вместе довольно долго.

Я думаю, что Мириам и Ноэми не успели узнать друг друга.

Я думаю, мы пережили наши споры, наши предательства, наше непонимание.

Я думаю, что никогда не смогла бы написать тебе этих слов, если бы ты не прислала мне письмо с вопросами, пришедшими из могилы.

Я думаю, но ничего