Москва, Адонай! - Артемий Сергеевич Леонтьев

Дивиль улыбнулся чуть наивно, по-детски, и провел рукой по голове, как будто только что постригся, потом сжал руку дочери и отпустил.

– Мне сказали, что оно для волос полезное, – проговорил с той интонацией, с какой подросток пытается оправдать свою слабость к сладкому.

Полина засмеялась.

– Тебя жестоко обманули…

Дивиль весело отмахнулся.

– Ладно, Кнопка, спокойной ночи.

Полина удивилась, услышав свое детское прозвище – отец не называл ее так уже много лет – засмеялась, стрельнула в отца пальцем, потом кивнула Абику и направилась к выходу. Режиссер поймал оценивающие взгляды двух мужчин за соседним столиком. Те следили за обтянутыми кожаными брюками ногами Полины, почувствовали на себе тяжелый взгляд Михаила и отвернулись.

Дивиль обернулся к сцене, где музыканты готовились к выступлению.

Как представлю, что она постоянно кому-то отдается… Моя Кнопка? Турбазы все эти студенческие, задние сидения машин, туалеты в ночных клубах, подъезды в юности… сейчас гостиницы, наверное… У нее всегда была обостренная сексуальность. Лет с четырех в себя карандаши засовывала. В попку тоже.

Михаила передернуло от смеси стыда и чувства противоестественного эротизма, в котором одновременно затаились чисто мужская ревность и родственное влечение: Дивиль посмотрел на дочь не глазами отца, а глазами мужчины, а потому почувствовал в себе электрический грохот, посыпавший нервными искрами – эффект короткого замыкания, вызванного тем, что режиссер подошел в своих мыслях к дочери на непозволительную дистанцию, вернее, посмотрел на нее с непозволительной для себя стороны, близкой то ли к инцесту, то ли к отстраненному взгляду драматурга, который изучает характер собственного персонажа.

Несмотря на то, что Михаил не курил уже лет одиннадцать, ему сейчас сильно захотелось вдохнуть в себя много дыма, почувствовать сизую горечь. Он попросил у бармена сигарету. Абик удивленно приподнял брови, улыбнулся белоснежными зубами, достал из кармана пачку и протянул постоянному гостю, который при нем никогда не курил. Белая аппетитная коробочка сверкала в черной руке с сиреневыми ногтями. Михаил сжал пальцами оранжевый выступ фильтра, вытащил сигарету и отправился на улицу. Шел по коридору, а перед глазами, как смутный отпечаток или полустертый развод на оконном стекле, все еще держалась простодушная улыбка Абика.

Если бы Сарафанов умел так непосредственно и легко улыбаться, не раздумывая взял бы его на главную роль… но он только подшофе убедительно играет. Жаль, Абик не актер… так органичен в своем баре… хотя сейчас, по-моему, лучший выход набирать людей с улицы, они иногда еще естественнее играют, чем институтские актеры. Абик – отличный вариант.

У входа в бар все то же движение и многолюдность. Режиссера обдало холодным, влажным воздухом. Он закурил. Иногда Диви-лю казалось, что он разуверился в театре и начал видеть в нем только лживую искусственность, жалкую имитацию жизни. Выражаясь словами Михаила Чехова: «Потерял чувство целого» – но сейчас об этом совсем не хотелось думать. Режиссер мысленно переключился на дочь. Через пять затяжек сильно раскашлялся – стало неприятно, но Дивиль не раздавил сигарету в пепельнице, продолжал с жадностью глотать никотиновый поток – раздражающий, дерущий легкие дым.

И пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе… На третий день Авраам возвел очи свои, и увидел то место издалека.

Явление II

Прямоугольная, чуть округлившаяся отточенность застекленных высоток отражается в пытливом зрачке, ломается в нем торопливыми разводами, захлопывается сонным веком с длинными ресницами, снова распахивается: в окне поезда мелькают вывески торговых центров, обвислые провода, пыльные деревья и трубы. Сизиф считал до ста, иногда зевал и потирал переносицу: уставшие от монитора глаза равнодушно скользили по пролетающим мимо вагона МЦК контурам столичных окраин. Он откинул голову назад, уперся затылком в упругое кресло с высокой спинкой, иногда зажмуривался. Город окольцован дорогами, повязан путами объездных путей и переулков, сдавлен теснотой и унижен вездесущим присмотром – ублюдочными глазками камер, многотысячным племенем электронных соглядатаев, которое таращится изо всех щелей, как из замочных скважин, таращится на вспотевшую от давки мягкую человечинку.

Сизиф кружится, как в зазеркалье, недоверчиво смотрит в окно поезда наземной линии, иногда его равнодушие рассеивается, он хмурится, резко цепляется взглядом, как будто решил выгравировать глазами свое имя в этой припорошенной пылью текучей реальности – всматривается, словно хочет загипнотизировать себя длинными фигурами рафинированных высоток с благополучными двориками, статными аллейками, стройными улочками, вымытыми-взмыленными поутру оранжевыми тракторишками, начисто выметенными руками киргизов и узбеков в пестрых жилетах, детскими площадками, похожими на разбросанные кубики, нескончаемыми торговыми центрами, которые, кажется, способны уместить в своих бездонных пространствах всю Москву с ее многочисленным жителями и разложить людей по полкам, как товары в магазине: все покупается, все продается, и прежде всего ты сам – СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, СПЕШИТЕ! ТОЛЬКО СЕГОДНЯ И ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС!

Сизиф все смотрит-смотрит, как загипнотизированный кролик в глаза удава, вколачивается взглядом в эти горестные полуприкрытые заводики, фабрики, тюрьмы, министерства, церкви, суды, сортиры, рынки, аптеки, парковки, рестораны, салоны – смотрит на эту многоликую обслугу цивилизации, заглядывает в обнаженное чрево пылающей топки финансового парохода: смазанные шестерни, как утробная мякоть огромной белуги обволакивает и кутает, залитая нефтяными соками, сдобренная бензином, как рассолом, а Сизиф все смотрит-смотрит, катится по кольцу, шурупом впивается в сиплые совдеповские грязнульки-десятиэтажки – серые панельные потаскушки на окраинах. Вот промелькнула пара пришибленных, полинялых пятиэтажек: потрепанные, выцветшие стены, тяжелые от голубиного помета подоконники, пыльные окна – было в них что-то кашляющее, по-лагерному обесцвеченное, прокуренное. Сизиф все смотрит-смотрит, как будто боится забыть все эти плоды великих строек – соцзаказы, вольеры, террариумы, аквариумные соты – жилищная матрица, стройные коммуны светлого социалистического будущего.

Спальные каталажки и чешуйчатые скамейки со вдавышами от бычков, с присевшими на уставшие доски хануриками отсылали в небытие – в глубинку страны – туда, где все вне пространства и времени (законсервировано и отпечатано вовеки веков). Кирпичи, провода, застенки, мосты и стальные перекладины проносились в прямоугольнике вагонного окна – рабочие зоны с бетонными ограждениями, массивными трубами и неисчислимая придорожная машинерия: костлявые подъемные краны раздавали воздуху пощечины, размахивая рукавами-коромыслами, а толстяки-экскаваторы нещадно бороздили носом землю, напоминая диких кабанов. Будки, мастерские, жилые вагончики для строителей, кабеля, сложенные в стопки плиты – скомканное и брошенное вдоль рельс барахло города, его нестиранное исподнее, развешенное на бельевых веревках вдоль линии МЦК, вдоль шоссе и рельсовых путей электричек. Пары и выхлопы поднимались над истомленным городом,