Тата - Валери Перрен

все мои комнаты похожи на гостиничные номера. Простыни холодные, стены незнакомые. Я уязвлена и чувствую, что всего за несколько часов откатилась назад на гигантское расстояние. Убирайся прочь, Пьер Дюген! Я должна принять данность нынешней жизни. Он больше никогда не будет ее частью – нас объединяет только Ана, – но в те ночи, когда я сплю рваным сном, с его присутствием придется мириться.

В 2007-м все произошло слишком быстро. Пьер сказал, что уходит, и я не захотела оставаться в Штатах. Наняла по рекомендации подруги-актрисы адвокатессу-француженку, много лет живущую в Лос-Анджелесе, с репутацией акулы юриспруденции. Я поручила ей известить Пьера о моем решении вернуться во Францию вместе с дочерью. Он сразу позвонил.

– Теперь мы общаемся через юриста? Так ты хочешь вести дела?

Я ответила:

– Заткнись. – И, возможно, добавила: – Да пошел ты…

Моя тетя скончалась 11 августа. Он сообщил свою «великую новость» 1 сентября.

Я снова поселилась в Париже 1 января 2008-го. «Счастливого Нового года и доброго здоровья, это главное!» Нет нужды говорить, что, не будь в моей жизни Корнелии, я бы утонула. Она нашла светлую квартиру, кровати, диванчик, новое пианино для Аны, посуду для встроенной кухни и создала атмосферу новой жизни… Она воскрешала меня, заставляла забирать Ану из школы, съедать что-нибудь на ходу, не сильно полезное для здоровья, возвращаться домой, устраивать пижамные вечеринки, смотреть с дочкой сериалы, водить ее на дни рождения к подружкам, на танцы, к ортодонту, иногда делать за нее домашнее задание – «ну пожалуйста, мамуля, помоги!». Потом пришлось справляться с привычными в такой ситуации унижениями. Фотография Пьера и той, другой, появилась на обложке журнала: поцелуй взасос в бирюзовых водах Средиземного моря. И еще хуже: Пьер и та, другая, у дома в квартале Маре, его ладонь у нее на спине, под свитером, они улыбаются, глядя на окна своего нового дома. Я часами сидела неподвижно, с воем рвала глянец в клочья и тут же бежала вниз, в киоск, чтобы купить журнал и снова пялиться на руку под свитером, читать и перечитывать подпись: «Счастливый человек. Прекрасная американка и наш любимый актер. Из любви к нему она идет на жертву и переезжает в Париж».

Триста квадратных метров в Сен-Поле с моим забавным, остроумным, интеллигентным, чувственным, знаменитым мужем. Вот уж действительно самопожертвование! Жизнь – сука!

Я не актриса, режиссеры интересуют прессу примерно так же, как стиль ар-деко, и никто не щелкнул исподтишка растолстевшую тетку с двойным подбородком и опрокинутым лицом, ни один зеленщик в нашем квартале не «продал» им сенсацию, не рассказал, как изумился, услышав: «Килограмм красных яблок и яду, пожалуйста. Нет, я не Белоснежка, это другая сказка. Я – зеркало».

Как излечиваешься от любовной печали? Можно ли от нее излечиться? Зачем от нее излечиваться? У меня нет ответа. Сильнее всего мое эго пострадало, когда я впервые увидела их вместе на телевидении. Не абы в какой передаче. Не в благотворительной викторине в пользу какой-то там ассоциации – в выпуске новостей! Сидя рядышком, они рассказывали о последнем фильме Франсуа Озона, и Пьеру ведь было отлично известно, что я обожаю этого режиссера! Озон позвал их обоих, потому что увидел ее в моем последнем фильме и восхитился, а с Пьером хотел поработать очень давно. Оператор все время снимал ее крупным планом – молчаливую, великолепную, чуточку похожую на глухонемую, умеющую читать только по губам Пьера.

В дверь стучат. Моя жизнь превратилась в фарс. Двери открывают, двери хлопают, в дверь кто-то входит. Завтрак? Не в стиле заведения. Меня пришел убивать Судковски? Ну давай, чтобы дольше не мучиться! Нет, это Адель, во вчерашней одежде. Джинсы, лазорево-синий свитерок.

– Разбудила? – смущенно спрашивает она.

– Нет.

– Я ночевала в гостинице, – совсем тихо произносит она.

– Знаю.

Мы улыбаемся друг другу. Она краснеет и опускает глаза. Как в эпоху моей старой камеры.

– Позавтракаем внизу?

Тон у меня небрежный, мне плевать, чем они с Полем занимались в койке, а думаю я о том, что она ездила в Канны.

– Конечно. Я сегодня работаю с полудня до двадцати двух.

Адель заказывает слабый кофе, я – тройной эспрессо. Официантка с длинной толстой косой закатывает глаза.

– У нас такой не варят.

– Ну тогда три кофе в трех чашках, одна рядом с другой, пожалуйста.

Она не продолжает диалог, видя, что я не в настроении, и ставит на стол корзинку с венской выпечкой.

На щеках Адели появляется бледно-розовый румянец. Случится мне однажды снова так расцвести?

– Скажи, Адель, ты давно ездила в Канны?

– Нет, зачем? – Она откусывает полкруассана. – Я никогда не была на юге. Если получится, девочки в следующем году повезут меня в Ментону на Фестиваль лимонов[51].

– Но…

Я с трудом подбираю слова.

– Что – но?

– Если верить GPS «ситроена», в Каннах он побывал.

– Очень может быть. Я даю его всем, кто попросит.

– Неужели?

Я почти разочарована.

– Кому именно?

– Подружкам дочерей. Тем, у кого есть права.

– Я подумала, что…

– Что ты подумала, Аньес?

– Что ты замешана в исчезновении Шарпея.

Адель смотрит на меня огромными глазами и загадочно улыбается.

– Ты в чем-то меня подозреваешь?

– Вовсе нет. Просто не могла заснуть и вспомнила эту деталь. Ночью все приобретает неестественную четкость. Я вспомнила, что видела название этого города в твоем GPS и что там жил и умер Шарпей.

Она берется за второй круассан.

– Умираю с голоду, вчера не успела поужинать.

– Хорошая была ночка? – спрашиваю я, чтобы разрядить обстановку.

– А сказала, что не ведешь расследования…

Я хохочу в ответ. Она делает большой глоток кофе и заказывает свежевыжатый апельсиновый сок.

– Натали и Льес рассказали, что заметили его в Каннах, выйдя из Дворца фестивалей?

Меня удивляет этот вопрос. Может, Адель хочет сменить тему, чтобы не говорить о Поле?

– Да, они описали, как следили за ним на Круазетт. С ума сойти… Он сбежал и…

– Надеюсь, ты не обижаешься на меня из-за Поля? – неожиданно перебивает меня Адель.

– С чего бы?

Она прикусывает губу.

– У тебя не было… видов на него?

Я так удивляюсь вопросу, что дыхание перехватывает. Она становится пунцовой от волнения. Я признаюсь, что мечтала бы «заиметь виды», но у меня не выходит. Что мой любовный запал превратился в прах, как моя бедная тетя. Адель берет мои руки в свои, выдыхает едва слышно:

– Это сильнее меня.

– Брось, Адель, гениально, если тебе понравилось. Ты никому ничего не должна. Сама же говорила.

И тут она не выдерживает. Слезы