Тата - Валери Перрен

Он впервые покинул Лион и Левитанов и прячет руки в карманах, чтобы окружающие не заметили, как нервно вздрагивают его пальцы. На вопросы об учебе отвечает односложно «да» или «нет», ничего не рассказывает о вступительном конкурсе в консерваторию.

Два месяца назад Давид Левитан открыл заветный ящик, сказал: «Ты готов» – и протянул ему заветные ноты.

Он оказался прав. Во всем. Жан никогда раньше не чувствовал такой легкости за роялем и напоминает птицу, много лет просидевшую в клетке в ожидании, когда отрастут крылья и вознесут его на такую высоту, о которой он даже не мечтал. Кажется, еще чуть-чуть – и вот они, звезды. Жан чувствует это всей душой, телом, кровью. Никогда еще пианино не отправляло его в такое путешествие.

Жан внезапно осознает, что его ученичество было самым потрясающим на свете, почти мистическим.

– Вы необычный человек, профессор, вы – частица Бога.

Давид щурится, оставаясь серьезным.

– Ты веришь в Бога, Жан?

– Я верю в сестру, Листа, Шуберта, Моцарта и Баха. А еще в вас. Значит, и в Бога.

– Верь лучше в работу, будь усидчив. Бог помогает тому, кто не отчаивается.

Ему приходится платить дорогую, порой невыносимую цену за общение с гениальным учителем. Он одинок. Лишен любви. Никто никогда не гладит его по плечу, не сжимает пальцы в дружеском рукопожатии. Он ни разу не ловил на себе восхищенного взгляда, разве что замечал слезы в глазах Элии. Она вряд ли адресует ему три слова в день, а Давид неуступчиво строг, не пропускает ни одного огреха, не позволяет даже заикнуться о плохом самочувствии или получить оценку ниже 15.

Но Жан думает о Колетт, потому и не вернулся ни разу за три года. Его мучит чувство вины за то, что «сбежал» от тяжелого физического труда и живет в привилегированных условиях, ему неловко, он не жалуется вслух на одиночество – это было бы неуместно, даже неприлично, ведь Левитан суров только потому, что хочет помочь ему познать красоту искусства, пока Колетт чинит старые ботинки и туфли.

Как-то раз, провожая сестру на вокзал, он пообещал, что, как только начнет зарабатывать музыкой, заберет ее к себе и она сможет продолжить учебу. Она отказалась. Наотрез.

– Я люблю свою работу и никогда не уеду из Гёньона.

Погода была прекрасная, и Жан повел Колетт в парк Тет-д'Ор[52], чтобы отдохнуть и съесть сэндвичи, соврав, что Левитаны отсутствуют, чтобы не допустить их встречи. Колетт встревожил бы вид квартиры, пропитанной гнетущим одиночеством. Она бы сразу догадалась, что Давид и Элия существуют на пустынном острове, и это ужаснуло бы ее. Они сидели на скамейке и говорили о будущем. Таком не похожем у брата и сестры.

– У тебя есть пианино, у меня – ремесло, Мохтар и футбол, из этого состоит моя жизнь.

– Ну ты ведь в конце концов выйдешь замуж, – заметил Жан.

– Нет! – отрезала Колетт.

– Но дети у тебя будут!

– Нет. А вот у тебя – да.

Он не осмелился спросить, почему она так уверена, и не предполагал, что сестра поведет себя не так, как все остальные люди.

* * *

Я смотрю из кухонного окна на луг, прилегающий к дому, и штук двадцать Mehari – они выстроились рядами и почему-то напоминают кукол. Луг словно бы порос цветами – белыми, зелеными, оранжевыми, темно- и светло-синими и сине-зелеными. Все машины тщательно отреставрированы и блестят как новенькие су. Только оранжевая пока на «операционном столе» – мотор лежит на траве, рядом с кузовом.

– Думаю, вам знаком этот дом.

Голос Антуана прервал мои размышления.

– Бывала здесь с тетей в детстве. Так мне кажется, но я не совсем уверена. Мы с Луи – с Луи Бертеолем, лучшим другом Колетт, – часто ходили мимо, но старались не мешать вашим родителям.

– Я устрою вам экскурсию, если…

– Почему вы звонили Колетт, ведь номинально она была… мертва?

– Я заботился о Бланш. В конце.

– О Бланш? – изумляюсь я.

– Вы знаете, кто такая Бланш?

– Теперь да… Очень хорошо знаю.

– Я прочел статью Натали о «второй» смерти Колетт. Мне ужасно жаль.

– …

– Я не всегда занимался тачками. Был когда-то врачом. Потом сменил род занятий. Проглядел у пациентки болезнь сердца. Опозорился.

– Чье сердце вы… прошляпили?

– Бланш.

В кухне 50-х годов, недавно оборудованной новомодной бытовой техникой, хозяин дома кажется заблудившимся великаном. Вымыв руки хозяйственным мылом, он включает кофемашину, «последний писк», как говорил в конце нашей совместной жизни мой бывший муж.

– Сахар?

– Спасибо, нет.

Он выдвигает два стула, жестом приглашает меня сесть напротив.

– Вы живете один?

– Да.

Мне неловко за этот вопрос, ведь в доме царит идеальный порядок. Еще решит, что я считаю мужчину неспособным справиться с хозяйством. Все дело в трехдневной щетине и черных ногтях, контрастирующих с образцово-показательным состоянием кухни. Фотографий на стенах нет – только несколько изумительных импрессионистических картин, на двух изображен пляж Сент-Адресс в Нормандии. В этом доме ничто ни с чем не сочетается. Заурядная мебель и картины, которым самое место в богатом замке…

– В 2004-м я работал в Шалоне врачом «скорой помощи». Однажды ночью в отделении появилась ваша тетя. Я всегда ее знал. Через родителей и благодаря сапожной мастерской… Мы всегда были ее клиентами. Я вырос в «доме Жана» – вашего отца, великого пианиста. У меня есть его записи на виниле. И… покажу позже… фотографию. Судьбы наших семей всегда были связаны благодаря знаменитой лотерее… Ну так вот… Колетт попросила вызвать меня, объяснила, что она не одна и пришла не из-за себя, но хочет, чтобы я использовал ее документы, чтобы осмотреть ее подругу, в том числе карточку соцстрахования и карту кооперативного банка. Сначала я отказался, но потом увидел в приемном покое Бланш и согласился.

– Почему?

– Потому что ей было очень страшно. Врач всегда узнает взгляд жертвы. Позже она призналась, что скрывается не от мужа, а от отца, и попросила дать слово молчать. Вот так. В ту ночь я взял на себя ответственность за нее и выдавал за Колетт Септамбр. Рецепты выписывал тоже на ее имя. Между прочим, я и сегодня не знаю фамилию Бланш.

Он ждет моей реакции, но я молчу – хочу услышать продолжение. Мне ничего о нем не известно, и я не собираюсь произносить фамилию Судковски под этой крышей. Осквернять стены, открыв личность убийцы.

– В отделение Бланш попала с болями в груди, одышкой, она была подавлена. Я принял это за состояние тревожности,