Песня имен - Норман Лебрехт

Их страх мне льстит. Из уважаемого старейшины нашего ремесла я превратился в необузданного застрельщика, лидера рынка. Публики на моих похоронах, о которых думать мне сейчас особо недосуг, сильно поубавится, и надгробные речи много потеряют в задушевности. Тем лучше. Эдгар по дешевке покупает этаж подо мной и переносит туда из «Грейз инн» свою адвокатскую контору. Теперь в выходных данных фирмы он юридический директор «Симмондс» плюс хорошая страховка от ненасытных аппетитов Сэнди.

А внимание миссис Адамс приковано к западу, самому большому мировому рынку. Дебют Марии Ольшевской в Карнеги-Холл она готовит с скрупулезной выверенностью и таким рекламным размахом, который только можно купить за деньги. В шоу «Сегодня» на канале Эн-би-си Мария появляется в белом платье — хоть сейчас на конфирмацию — и под финальные титры исполняет «Аве Мария». В программе «Доброе утро, Америка» на Эй-би-си выступает с признанием, что в восемь лет ей явилась Дева Мария, которая вышла из вод Северного моря и велела девочке посвятить свой талант служению Иисусу. Каждая сыгранная ею нота — ода во славу божественной милости в этом уродливом, испорченном мире.

Помимо обычной концертной публики Карнеги-Холл наводнен католическими иерархами — целая предпасхальная процессия во главе с кардиналом-архиепископом Нью-Йорка. В программе — Шопен, и Мария исполняет его, как с еврейским лукавством скажет обозреватель «Нью-Йорк таймс», с «непорочным целомудрием». Но это уже неважно: она создана для мира фимиама; ее игра вполне эффектна и способна удовлетворить ту полудюжину прожженных деляг, которые заправляют миром ангажементов. Очаровательная от природы, она стала еще неотразимее, сбросив бремя английскости. Сэнди не зря наняла ей дорогущего преподавателя по технике речи — перековать хара́ктерный тосайдский выговор в блеклый усредненно-американский.

Приблизительно через неделю после дебюта Марии Анатолий Гадзинский во время исполнения концерта Шумана в сопровождении Нью-Йоркского филармонического оркестра в Эвери-Фишер-Холл вскакивает со стула и объявляет публике, что дирижер — полудурок и гомик-жополиз, не удосужившийся нормально отрепетировать, и что сама публика разбирается в музыке как свинья в апельсинах. Охранник бросается его утихомиривать, и тогда он сдирает с себя розовый галстук с женским срамом, швыряет его в ближайшую грандессу и шествует к выходу мимо рядов потерявших дар речи завсегдатаев. Пресса осаждает гостиницу, но Гадзинский отказывается появляться до тех пор, пока Софи, «вторая подача», восемьдесят девятая ракетка мира, не прилетает и не дает согласие за него выйти. Церемония попадает на первую обложку журнала «Пипл». Никакие грядущие американские знаменитости Гадзинскому больше не страшны.

У Сэнди, которую буквально заваливают анкетами, созревает решение нанять еще парочку помощников и открыть «Симмондс лимитед» в пустующем помещении на 57-й улице, напротив Карнеги-Холла. Соглашаюсь с готовностью и облегчением: хорошо избавиться от чужачки в собственной компании и при этом продолжать пользоваться ее энтузиазмом, опытом и необузданным рвением. Отказавшись (в составленном Эдгаром письме) от всех долей и отчислений в «Симмондс (ноты и концерты) лимитед», Сэнди становится главой «Симмондс инкорпорейтед» (США). Свою функцию катализатора она выполнила и теперь уходит из нашей истории.

Мертл вздергивает бровь и немедленно передает лондонское рабочее место Сэнди новому руководителю отдела рекламы. В настоящий момент, как подчеркивает она, у меня в подчинении на целых восемь сотрудников больше, чем было у моего отца в пик его расцвета, причем работают они целенаправленнее и эффективнее. Рост наш сейчас полностью под контролем, во всех смыслах слова. Мы в курсе дел, но, в отличие от моих родителей, не позволяем им нас поглощать. У нас с Мертл хватает времени, чтобы путешествовать по экзотическим местам, читать, обмениваться впечатлениями. Мы точно больше не станем убивать лето на тоскливом швейцарском курорте.

От всего этого меня захлестывает прямо-таки ощутимое чувство удовлетворения, и оно настолько громадное, что почти оправдывает впустую растраченные годы и заставляет пересмотреть, da capo[102], аксиомы, на которых зиждилась моя прежняя жизнь. Потеряв Довидла вторично, я обрел вторую жизнь. А может, он и первую не разрушал? И отнюдь не был, с самого первого своего появления, паразитом, загубившим мою юность на корню и полностью меня подмявшим? Мысль довольно еретическая, и я ломаю над ней голову две жалкие бессонные ночи подряд.

Сам посуди, увещеваю себя за чашкой утреннего какао с молоком, как бы текла твоя жизнь, не случись в ней его. Через два-три года сбросил бы мальчишеский жирок, поколотил соседского Джонни Айзекса и преодолел социальное отчуждение. Еще через четыре-пять годков завалил бы в постель горничную и двинул в Кембридж. Купаясь в родительском обожании и любви, вылечил бы маму от постклимактерической депрессии. Со временем унаследовал бы фирму и привел ее к новым вершинам либо состоялся на ином поле деятельности, доходном или же умозрительном. В общем, наслаждался бы существованием, знавал взлеты и падения, как любой умеренно успешный, взрослый небездельник.

Все это перечеркнул Довидл. С первых же фраз он поставил меня на место — место раба, подчиненного его звезде. Я был Санчо, он Дон Кихотом, я машгиахом — он Рошем, и ни отсрочки, ни досрочного освобождения не предусмотрено. Превознося мой ум, он заставил меня поверить, будто я для моего гениального товарища незаменимый человек. А в действительности роль моя была та же, что у Лепорелло при Дон Жуане: присутствовать присутствуй, но держись в сторонке и ничего руками не трогай. Сказать по правде, он меня околпачил. Он так во мне нуждался, что посадил под замок, превратил в кастрата на побегушках.

Ни в одном из уголков моей жизни не чувствовал я себя независимым и самостоятельным. В школе я терялся в лучах его славы. В играх он всегда шел первым. Дома, для моих родителей, светом в окошке тоже был он, не я. Я не мог и заикнуться, что меня что-то не устраивает. Он был гений, несчастный сирота. Лишь черствый, бездушный человек мог отказать такому в помощи.

Когда в подростковом возрасте он сорвался с цепи, он так горевал, буйствовал и бунтовал, что я показывать норов был уже не вправе. Видя, как непросто приходится папе с мамой из-за его закидонов, я не решался огорчать их еще и своими взбрыками. Я взял на себя роль уступающего и перенес ее дальше, во взрослую жизнь, вынужденно разыгрывая смирение и находя отдушину в супружеских изменах в грязных привокзальных гостиницах, разнообразивших мое домашнее довольство.

Мой повелитель испугался, что, познав сексуальное раскрепощение, я вывернусь из его хватки. И соблазнил мою первую девушку — не затем, что действительно ее хотел, а лишь бы раболепный евнух от него не сбежал. Он не оставил мне ни