Они ненавидят друг друга - Аманда Вуди

тебе. Так же сильно, как и папа. Потому что... Потому что... потому что это была...»

Мой мозг борется со словами, горящими у меня во рту. Моя вина. Моя вина. Но

успокаивающий голос Томаса рядом со мной, он превозмогает мою неуверенность в

себе. Я прорываюсь сквозь ментальную блокаду и говорю: «Я был жертвой, мама.

Я... Мне нужна была твоя поддержка. Но тебя не было рядом, и я научился не

нуждаться в тебе. Теперь ты просто мешаешь мне!»

Я протискиваюсь мимо нее, но она сама отходит в сторону. В ее глазах красные

прожилки. Ее рот открыт, как будто она силится сказать что-то еще, но я не хочу

этого слышать.

Я устремляюсь к лестнице.

«Я думала... ты меня ненавидишь», - говорит она, переводя дыхание.

Я, пошатываясь, останавливаюсь.

«Я думала, ты винишь меня», - шепчет она. Ее едва слышно, и мне приходится

напрягать слух, чтобы уловить ее слова. «Потому что я твоя мать и должна знать, как тебя защитить. А я... подвела тебя».

Слова Томаса проносятся у меня в голове. Ты унаследовал от кого-то эту черту.

«Я виню себя, поэтому я должна отстраниться». И это был не отец.

Я пытаюсь впитать это. Эти... рассуждения. Дистанцирование, отстраненность, избегание взгляда... Как я должен это принять? Тошнота бурлит в животе, и

наконец я набрасываюсь на нее. «Я был всего лишь ребенком», - прохрипел я.

Она не отвечает. Она сосредоточенно смотрит в пол, не в силах поднять глаза на

меня.

«Томас увидел, как ты отстранился, и погнался за тобой. Но я не мог. У меня не

было ног, мама». Я задыхаюсь от боли, быстро моргаю, чтобы не дать слезам

вытечь из глаз. «Ты поставила свою вину выше моей травмы. И я... Я не знаю, смогу ли я простить тебя. Пока».

В отличие от ее голоса, выражение ее лица не изменилось. Даже сейчас, после

всего, что я сказал, она выглядит совершенно ровной, далекой от того, чтобы

сломаться или разжаться. Интересно, делала ли она когда-нибудь что-нибудь из

этого? Но вот, наконец, она отрывает взгляд от пола и смотрит на меня. У меня

перехватывает дыхание.

В глазах моей матери стоят слезы.

Они не грустные и не злые. Нет, в них есть что-то почти... надежда. Впервые в

жизни я могу прочесть мысли, скрывающиеся за ее маской.

Пока еще нет. Но, возможно, когда-нибудь.

Я моргаю, и вдруг мои собственные слезы бьются о щеки.

Я отрываю ноги от земли и поднимаюсь по лестнице в свою комнату.

Дело сделано. Все сделано.

Я смотрю на фотографию на тумбочке. Рядом с ней - морская черепаха Алебридже.

По крайней мере... пока.

Джона

В марте Ноэль Дэвис и Майрон Келли станут нашими официальными опекунами.

Я никогда не садился и не оценивал собственное счастье. Я всегда фокусировался

на Мик и Лили. Их будущее, их довольство - единственное, что имело значение.

Теперь я могу позаботиться о себе.

Наступил апрель, а это значит, что дни становятся длиннее, небо из бело-серого

превращается в пастельно-голубое, и весна вползает в город манящими всплесками.

Я борюсь за ровные четверки (к черту оценку за сочинение, тетя Ноэль) и вижусь с

друзьями, когда мне хочется пообщаться. В последнее время все они стали более

заняты, выбирая колледж. Дилан рассматривает несколько колледжей в штате, Андре хочет учиться за границей (к неохоте, но неуклонно растущему согласию его

родителей), а Ханна предпочитает Западное побережье.

Я не уверен, что хочу делать со своей жизнью, раз уж она у меня есть. Думаю, тетя

Ноэль и Майрон втайне надеются, что я возьму отпуск или пойду в муниципальный

колледж, чтобы они могли продолжить строить свои отношения со мной. Честно

говоря, я не против.

Дилан и я... да. До сих пор странно говорить, что мы встречаемся, хотя всего

несколько месяцев назад мы были заклятыми врагами всех времен и народов. Будь

то кафетерий, занятия в библиотеке, выпечка на его кухне или игры с Мик и Лили в

кондоминиуме - мы видим друг друга почти каждый день. Тетя Ноэль иногда

разрешает ему остаться на ночь, но только если мы держим дверь открытой. Что

вполне нормально. Если мне захочется пошалить, мы можем пойти к нему домой.

Я все еще не... ну. Он до сих пор не... Я все еще девственник.

Неважно. Я нервничаю.

Он не против. Он игриво, дюйм за дюймом, втягивает меня в этот новый, незнакомый мир. Никакого давления. От его внимания мне хочется бросить свое

нежелание на произвол судьбы, но однажды вечером он упомянул, что

предпочитает быть... Ну, вы понимаете. Квотербеком. А это значит, что мне выпала

честь быть.

Ну, вы понимаете. Широким приниающим.

Он сказал, что прежде всего хочет, чтобы я чувствовал себя комфортно, и он

полностью открыт для изменений, так что не то чтобы я застрял на том, что мне не

нравится. Но у меня нет желания занимать какую-то определенную позицию на

поле. Пока я на поле, а не наблюдаю за происходящим со стороны, все в порядке.

Так что. Я пытаюсь сказать, что я не возражаю против того, чтобы ловить его...

футбол? Спорт? Ну...

Просто на данный момент я видел его всего. И я не уверен... как это... сработает.

«Ты имеешь в виду фитнес, да?» спрашивает Андре, истерически смеясь, когда я

высказываю свои опасения.

«Это не смешно!» восклицаю я.

Он вытирает слезы с глаз. «Ты уже сказал ему?»

«Что?»

«Что ты боишься его огромного пакета?»

«С кем, черт возьми, ты думаешь, ты разговариваешь?»

Он снова закатывается смехом. Я зарываю лицо в колени, полностью униженный.

«Ну», - задыхается он. «Детские шаги, Джо-Джо. Поднимайся по карьерной

лестнице».

Мне не хочется говорить ему, что Дилан уже подтолкнул меня на несколько

ступенек вверх. Я не могу сдержаться рядом с этим придурком. Его кожа такая

мягкая, он так хорошо пахнет, его руки такие теплые, а дом такой пустой.

Больше всего мне нравится ночевать в его солярии - широком помещении со

стеклянными панелями, выходящем на задний двор. Однажды я пришел и

обнаружил, что из гостиной тянется след из светящихся в темноте звезд. Это сразу

же раздражает меня, потому что какое право он имеет вести себя так мило, и как он

смеет быть таким романтичным? Я прорываюсь через дом, следуя по следу, и вижу

его, растянувшегося в солярии на пушистом