Переполох на загонах - Платон Головач

Несколько человек поддержало его. Тогда поднялся Сидор и начал, как и доктор, объяснять, почему не хвата­ет топлива. Несколько человек закричало на Сидора:

— Ладно ты там, слышали все это мы, не раз уже слы­шали, заткнись!..

Сидор не умеет подолгу объяснять, не любит. Потому махнул рукой и замолчал. Но его поддержал кто-то в дру­гом конце барака. Тот говорил взволнованно, нервно.

— У нас холодно? А у других разве теплей? А может, некому это самое топливо возить, потому что на фронте все. Это понимать надо. Республика нам последнее отдает, чтобы мы здесь лечились, потому что обдирали ее и немцы, и поляки...

Его выслушали и замолчали. Сосед Сидора постоял еще немного, недовольно махнул рукой, отошел и опять лег, уткнувшись в подушку.

Утром следующего дня красноармейцы проснулись встревоженными. С одним из больных случился припадок. Он начал кричать, вскочил на койку и с койки бросился в окно. В окне зазвенели стекла и разбились. Улица дохну­ла в барак холодом, сыпанула густым снежным роем. Снег залетал в барак, кружился, падал на койки, на пол и мут­нел, пропадал, не оставляя следа. Больной в припадке уда­рился о раму головой, обессилел и упал на пол. Его схва­тили сиделки и с помощью более крепких красноармейцев положили на койку. С улицы в окно летел снег и с ветром вползал холод, стлался по бараку седыми клубами. Сиделка схватила со свободной койки подушку и закрыла разбитое окно. Больной притих и, укутанный одеялом, дрожал и стучал зубами.

Красноармейцы поднимались с коек, торопливо наде­вались и сидели молчаливые, задумчивые. Серый низкий потолок обвис маленькими тусклыми лампочками, и барак расползался в стороны, наполнялся холодом.

Пришли сестры, чтобы раздать лекарства и сделать пе­ревязки. Руки у сестер мерзли, коченели. Кожа на обна­женных для перевязки красноармейских ногах и руках становилась гусиной, покрывалась пузырями, синела. При­шел доктор. Он дышал в свои сложенные лодочкой ладони рук, потирал их, обходил, больных и уговаривал ложиться на койки.

Больной тем временем успокоился, а вскоре хриплым, слабым голосом запел старую солдатскую песню. Слова песни тягучие, тоскливые, тяжелые.

...Зачем на свет ты ро-оди-и-ла-а!..—

тянет хриплым голосом больной и, слабея, глотая в хри­пе слова, продолжает:

Судьбо-о-ой не-счаст-но-о-ой на-гра-ди-и-ла...

В бараке тихо и страшно от этой песни. Молчание на­рушил голос того, кто вчера кричал, чтобы не слушать ни­кого и требовать топлива. Он подхватился с койки, натя­нул на один рукав шинель и, ища рукою второй рукав, заорал на весь барак:

— Колейте, кто хочет, здесь, а я не хочу, я жить еще хочу, не хочу тут сидеть, чтобы вот до этого дойти!

Он показал на поющего больного, натянул в конце кон­цов второй рукав, застегнулся ремнем и, махнув рукою, призывая за собою других, пошел к двери, ведущей в ко­ридор барака. Торопливо надевали шинели другие, брали мешки со своими вещами и шли к двери.

— Подохнем здесь от тифа и холода,— говорил сосед Сидора,— так уж лучше на фронте от пули белогвардей­ской, чем тут от мороза.

И поспешно, словно опасаясь, что кто-то придет и по­мешает ему, он, не подпоясавшись, пошел из барака. Сидор закостылял от койки, пытался что-то сказать, чтобы за­держать красноармейцев. Поднял перевязанную, закутан­ную в бинт руку тот, кто вчера поддержал Сидора и, нерв­ничая, зло крикнул:

— Куда вы!.. Очумели!.. Сгубить себя хотите!..

Некоторые из красноармейцев остановились в нереши­тельности, но только на одно мгновение, потому что перед­ние пошли, и тогда за ними устремились остальные. Вслед за ними выбежал в коридор доктор. Сестры стояли посре­ди барака возле больного. Доктор что-то кричал вслед кра­сноармейцам, махал руками, просил, чтобы возвращались, но его никто уже не слушал.

Сидор вернулся к своей койке. У стены, посреди бара­ка, стоял побледневший, встревоженный красноармеец с перевязанной рукой. Сидор запомнил его: светло-русый, на левой щеке возле уха шрам небольшой. Шрам начинался возле уха и терялся в густых волосах. Он стоял один среди пустых незастланных коек. У окна, заткнутого подушкой, лежал на койке больной. Возле него стояла сестра, а на стене на длинном ржавом гвозде висел оставленный крас­ноармейский шлем. Было пусто в бараке и холодно. И пус­тота и холод пугали. Сидор постоял у койки, надел ши­нель, поправил штанину на раненой ноге и пошел. Прого­ворил словно сам себе, чтобы убедить в чем-то себя и еще кого-то:

— Ничего тут не будет, пойду и я, на завод свой пое­ду, а там заживет нога, так на фронт или на работу.

Прошел, опираясь на костыль, из барака в коридор и по длинному холодному и темному коридору на улицу.

Улица, как и всегда в эту пору, была молчаливой. Спа­ли еще низкие деревянные хаты окраины. Мелькали по ветру ленивые снежинки, садились на лицо, залетали Си­дору за воротник шинели. На дворе возле барака Сидор остановился, неловко как-то перед товарищем, оставшемся в бараке. Но от барака веет неуютностью и холодом. Едва-едва рассеивает темноту в коридоре небольшая лампочка.

«Может, вернуться к нему? Нет, зачем, что ж я делать там буду,— думает Сидор.— А как же он один там, что он делать будет? Нехорошо, наверное, что я вот так бросил барак этот и пошел за другими, за толпой, потому что это совсем как-то не так, как надо было...» — Но как надо было поступить? Сидор не хочет думать об этом. Холод начи­нает со снежинками вместе залезать за воротник шинели, и стоять так, бесцельно — простынешь только. Сидор зна­ет, что обратно в барак он не вернется, опустевший барак еще больше осунулся под широкой низкой крышей, еще глубже влез в землю.

«Нечего мне туда идти, нечего мне там делать. Дома на заводе, может, быстрее заживет нога, пользы больше будет»,— думает Сидор, мысленно оправдывая себя, и, ме­дленно передвигая ноги, уходит из барака.

На улице все еще пусто. Спят под низко опущенными крыльями крыш деревянные хаты окраины, плотно закры­ли от улицы ставни, чтобы не заглянул в хату посторонний глаз, чтобы не нарушил он их сонного покоя. Ставни в ха­тах низко, как раз по локоть Сидору приходятся. Локоть касается ставни, и Сидор уже совсем позабыл про барак, вспомнил такую же низкую хату на окраине другого горо­да, начал думать о ней. И тогда торопливо зашагал в сто­рону вокзала.

* * *

Над заводскими воротами, как и много лет тому назад, висит старая ржавая погнутая вывеска. Одна