Легкий аллюр - Кристиан Бобен

здорово, как это делает Бах. Впрочем, тягаться с ним нетрудно: толстяк сейчас выдыхается. Надо бы заменить в магнитофоне батарейки. Успеется. Я всегда наплевательски относилась ко всему, что выходит из строя. Могла по несколько недель тянуть, прежде чем повесить полку, заменить лампочку или написать письмо о разрыве отношений. Толстяк подождет. Я не слишком скучаю без его разговоров, вместо него со мной говорят цветы – юные цыганки в красных платьях болтают, окунув голые ноги в воду.

Я пишу не чернилами. Я пишу своей легкостью. Не знаю, достаточно ли понятно выражаюсь: чернила я покупаю. Но легкость – ее в магазине не купишь. Она либо приходит, либо не приходит, как повезет. И даже когда она не приходит, она все равно тут. Понимаете? Легкость повсюду: в беззастенчивой прохладе летних дождей; на крыльях забытой в изножье кровати книги; в гуле монастырских колоколов в час службы – гуле взволнованном и детском; в имени, произнесенном шепотом сто тысяч раз – как без конца жуют травинку; в магическом свете на очередном повороте серпантинов здешних гор; в робкой простоте шубертовских сонат; в церемонии неспешного вечернего закрывания ставен; в нежном оттенке голубого, бледно-голубого, фиолетово-голубого на веках новорожденного; в удовольствии, с каким открываешь долгожданное письмо, на секунду оттягивая мгновение, когда начнешь его читать; в треске каштанов, раскалывающихся о землю; и в неуклюжести собаки, скользящей по замерзшему пруду; здесь я остановлюсь, легкость – вы сами видите – доступна всюду. И если при этом легкость все равно кажется большой редкостью, редкостью невиданной, то это лишь потому, что в нас слабо развито умение получать – всего лишь получать то, что нам доступно всюду.

Если он только приступил к работе, я вижу его издалека и бегу к нему, размахивая над головой книжечкой, в которой проставлены мои отметки с подписями каждого учителя. Цифры и слова, которые говорят ему о собственной дочери как о звезде, рожденной для более высокого предназначения, как о комете в сером небе познания. Иногда я его не нахожу. Возвращаюсь в дом – спросить у мамы, там ли он, и, если она отвечает да, иду обратно и шагаю медленнее – пока не обнаружу его, проглоченного могилой, которую он роет своими могучими руками, раз в десять секунд зашвыривая в небо очередную лопату земли. Увидев меня, он прерывается, втыкает лопату в блестящую землю, зажигает сигарету и говорит: я тебя слушаю, дочка, – и я объявляю оценки, полученные за этот триместр по латыни, английскому и французскому. Все оценки сплошь блестящие, как драгоценные камни, пятнадцать баллов из двадцати, шестнадцать, семнадцать. Комментарии учителей – восторженные. Два слабых места, две легкие тени: математика и естественные науки. Только на эти две отметки он обращает внимание, только по поводу этих двух делает мне замечание. А потом, без малейшей улыбки, хватается за лопату и копает, копает и швыряет, швыряет и копает. Именно так действуют на меня его безжалостные слова: вонзаются лопатой мне в душу и каждый раз, в конце каждого триместра выгребают оттуда еще немного плодородной земли, еще немного радости. И яма эта, похоже, бездонна.

Он не видит слез, которыми наполняются мои глаза, я не оказываю ему этой чести, я проглатываю их и даю им волю уже на кухне, где меня дожидается мама. Она обхватывает меня руками, прижимает к груди, как маленькую девочку, хотя я уже давно перестала ею быть. Мне больше нравилось, как мама утешала меня раньше, когда еще носила длинные волосы: тогда она меня обнимала и волосы ее струились по моему лицу нежными ручейками.

Я потом узна́ю – а впрочем, и сейчас мне это ясно: отец сражен тяжелой болезнью. В жизни бывает множество болезней. Например, у мамы такая болезнь, при которой ничего не принимаешь всерьез. Она как доброкачественная опухоль, не затрагивает ни одной из жизненно важных функций. А вот отцовский недуг неизлечим: он болен перфекционизмом. Все должно быть сделано наилучшим образом, и, как бы ты ни старался, всегда будет не то, не то. Эта болезнь мучительна для окружающих. В конце года я это поняла и больше не бегу к нему, а просто оставляю школьный табель на буфете и не слушаю отцовских комментариев, невыносимо слушать то, что знаешь заранее. Я присоединяюсь к лагерю матери: перед лицом подобной слепоты заливаюсь хохотом.

Так мало времени – и так много перемен: мамины волосы, скользнувшие из-под ножниц парикмахера, новость об интернате, прогремевшая точно гром среди ясного неба над моей головой, исчезающий вдали цирк, и все это – за два дня.

Мои родители стоят в фургоне хозяина цирка. Я сижу за ними в плетеном кресле. В кои-то веки это они – мои родители – выглядят так, будто что-то натворили: держат руки за спиной, переминаются с ноги на ногу, говорят неуверенными голосами. Хозяин по происхождению поляк. На французском языке он не разговаривает, он им давится. Ему трудно согласовывать времена и спрягать глаголы, поэтому он решил обходиться в этом невозможном французском одними инфинитивами. Он достает из бара четыре стакана. Для меня – апельсиновый сок, а для них – настойка на травах. Хотеть лед? Нет, никто не хотеть лед. И он, никого не щадя, переходит сразу к делу: во-первых, осень, скоро зима, значит, надо меньше люди. Во-вторых, девочка всегда уходить, всегда жандармы, невозможно продолжаться, плохо влиять образ цирк. В-третьих, деньги, меньше денег в касса, надо укротитель, надо эквилибристка, надо клоун, вы надо меньше, так что увольнение, меня не винить.

Ну что ж, никто и не винит: спустя два часа после этой беседы отец видит в газете объявление. В городе, куда направляется цирк, требуется могильщик. Хороший оклад, служебная квартира прямо рядом с кладбищем. На следующий день мои родители переходят из сферы праздника в сферу скорби. Цирковые помогают нам перенести вещи в дом, заросший диким виноградом. Большой сад, печь, винтовая лестница, которая ведет из гостиной в спальни, вид на лес за могилами, короче говоря, счастье – несмотря на то, что моя судьба пока не определена: в интернате меня, скорее всего, смогли бы излечить от страсти к побегам, но в течение некоторого времени нам придется жить только на папину зарплату, а учеба в интернате стоит дорого. Родители наводят справки, мэрия назначает им пособие, и в начале октября я сяду в автобус, который отвезет меня в коллéж Сент-Аньес в тридцати километрах отсюда. Отец объясняет: меня берут на испытательный срок, на год. Домой я буду возвращаться только в конце триместра. По субботам и воскресеньям буду жить на полном пансионе у одной дамы – в интернате таких дам называют крестными: они подрабатывают тем, что на выходных принимают у себя воспитанниц, чьи семьи живут слишком далеко. Тридцать километров – я не знала, что это тоже слишком далеко. Родители смотрят на меня. Они ждут протеста, огорчения или по меньшей мере удивления. Но не получают ничего, кроме улыбки.

Я поняла кое-что, кое-что чрезвычайно важное, это стало для меня откровением, если хотите. Я поняла, что никто и никогда не сможет меня ни к чему принудить. Никто. Никогда. Ни к чему. Интернат… поживем – увидим. Я нашла свой подход. Он очень прост. И к интернату он применим точно так же, как потом будет применим к замужеству, к профессии, ко всему. Вот он – мой подход: поживем – увидим.

В коллеж я приезжаю под проливным дождем. Водитель автобуса указал мне направление: отсюда триста метров, если побежать, есть надежда не слишком вымокнуть. Я не бегу. Я иду очень медленно, смотрю на ворота, аллею, высокие деревья, заглядываю в лужи, напеваю незатейливую песенку. Небесная вода дарит мне радость, а радость, откуда бы она ни приходила, я впитываю всю без остатка. Волосы, одежда и мысли – не остается ровным счетом ничего сухого. Коллеж – бывшая фермерская постройка, здание восемнадцатого века. Светлые камни, опоясанные зеленой растительностью. В левом крыле – спальни. В правом – комнаты монахинь. Посередине – классы, а в центре двора – крошечная часовня, больше похожая на будку часового. Там под стеклянным куполом покоится покровительница пансиона. Ей сто