Легкий аллюр - Кристиан Бобен

два года. Святая Аньес (сестра Пузырь, как называют ее девочки) умерла в Габоне[4] семьдесят лет назад. Ей было тридцать два. Что могла делать монахиня в Габоне, для меня загадка. По официальной версии, она творила там благо. Но с этой версией все становится лишь еще загадочнее. Я не знаю, что это значит – «творить благо». Со мной часто проводили беседы «ради моего же блага», и во время этих разговоров я всякий раз глохла, но тут явно речь о чем-то другом. Если, конечно, это не означает просто-напросто «не творить ничего плохого» – а это уже совсем немало. У сестры-настоятельницы, которая меня встречает, детское лицо. Она призывает меня поклониться молодой святой. Она рассказывает мне о ней так, как представляют тяжело больного: понизив голос, аккуратно подбирая слова, лишь одну деталь она выделяет – и тут голос ее становится громким и исполненным гордости: отсутствие тления, в котором я могу убедиться своими глазами, – одно из бесспорных подтверждений святости. Когда монахиню достали из могилы спустя восемь лет после смерти, черты ее предстали гладкими, не тронутыми гниением, да еще и улыбка появилась у нее на губах – улыбка, которой раньше не было, о чем свидетельствует портрет, написанный непосредственно перед положением в гроб. Ладно, допустим. Мне нечем ответить на такое преклонение, тем более что сама я представляю собой просто катастрофическое зрелище: промокшая с головы до ног, волосы свисают с головы, словно пакля, и пахнет от меня старой мокрой псиной – едва ли я вправе ставить под сомнение чью бы то ни было святость. Но вообще-то в этот момент я думаю об отце и о том, что он рассказывал мне о своей работе. Однажды я увидела его на дальнем конце кладбища с каким-то посетителем. Подошла поближе: посетитель оказался молодым человеком лет тридцати, которого вынули из собственного гроба для того, чтобы переместить в общую могилу, поскольку его семья вовремя не продлила договор с кладбищем. Довольно красивый парень, с бородой и очками, целый и невредимый, сухой, как деревяшка. На минутку, чтобы выкурить сигарету, отец поставил его на ноги, надежно прислонив к кресту. И объяснил мне, что это не такая уж редкость – встретить тело, сохранившееся так хорошо, – тут все зависит от свойств почвы. Но, бывает, заденешь такого легонько лопатой – и он тотчас же рассыплется прахом. Может, потому сестру Пузырь и поместили под стекло? Святость – дело хрупкое.

Девочек в этот коллеж отправляют родители, которые больше не в силах с ними справляться. И сестры присланы сюда на покаяние: монастырь, в котором они жили, предпочел устранить самых печальных монахинь и определить их сюда заниматься воспитанницами. Так что в этом маленьком мире царит понимание, ведь одинокие души всегда между собой договорятся.

В каждой спальне по пятнадцать девочек: мою кровать до двух часов ночи окружают четырнадцать человек, желающих послушать истории о трупах, преимущественно выдуманные. Рассказы о побегах и воскресших умерших нас изматывают, и с восьми до десяти утра учителя видят перед собой образцы послушания. После десяти нас возвращает к жизни пронизанный солнцем голос учителя французского. Расин, Лафонтен, Паскаль, Монтень и остальные выбираются из погребов великой литературы и проникают в наши подростковые сердца.

Проходят недели, месяцы, годы. Я примерная ученица по всем предметам, кроме естествознания и математики. Язык ученых и финансистов меня мало привлекает. Я предпочитаю нежный разговор ангелов, шелест александрийского стиха и шероховатое звучание латыни. Я больше не бродяжничаю, я открываю книги. Я не придумываю себе имен и соврала лишь в одном: притворилась еврейкой, чтобы не посещать уроки религии. Это не совсем ложь. Ведь еврей – одно из волчьих имен.

За время моего отсутствия проделки близнецов вышли на новый уровень: они меняются одеждой и именами и дурят торговцев. Мама входит в магазины так же, как и в любое другое место, – едва поспевая за своим смехом. Она объясняет: мои дети, а у меня их трое, никогда не умели сидеть на месте. Старшая убегала куда глаза глядят, а близнецы меняются именами, что поделаешь, такова моя судьба, я привела на этот свет блуждающие души. Она смеется над удачной формулировкой, не понимая, что это кажется забавным лишь ей одной. Что до моего отца, то он мрачнеет. Я прекрасно это вижу. Я знаю, что мертвецы тут ни при чем. С ними он обращается так же ловко, как вчера управлялся с сундуками, веревками и шатром шапито. Что его беспокоит, так это живые, и в особенности – один из них, тот, который захаживает в дом, пожалуй, слишком часто. Все просто: моя мама нашла работу у продавца цветов. А продавец цветов нашел мою маму. В цирке был десяток тех, кто увивался за мамой. А теперь он такой один. Я наблюдаю, издалека. С промежутками по три месяца. В книгах, которые я читаю, полно таких историй. Недавно я нашла свою мать в стихотворении Поля Элюара – если не ее, то по меньшей мере ее отражение. Это очень красивое стихотворение. Мне семнадцать лет, и я очень хотела бы, чтобы однажды мужчина написал для меня нечто подобное:

А правда в том, что я любила.

И правда в том, что я люблю.

Любовь всегда меня сражает первой,

Я не жалею и не помню ни о чем

И с места не сойду[5].

Между десятью и семнадцатью годами в сердце у меня настоящий сквозняк: люди входят и выходят. Я веду в блокноте список этих посещений.

Элизабет Гранвиль. Одна из немногих девочек, которые не уезжают домой в конце недели. У нас общая крестная. Элизабет Гранвиль – маленькое чудо: чем больше она получает плохих оценок, тем больше ей улыбаются учителя. Она из тех девочек, о которых заботятся, она – ласточка, случайно влетевшая в класс: уселась на стул, сложила крылья и ждет весны, ждет, когда настежь распахнутся окна. Я пишу за нее сочинения, помогаю на экзаменах. Она за это всегда со мной – в спальне, в столовой, в классе, везде. С этой девочкой мне достаточно просто быть рядом – и я уже счастлива и немного пьяна. Мне нравятся ее белая кожа, зеленые глаза, длинные черные волосы, ее страсть всегда и везде говорить правду – даже ту, которая ей самой неудобна. Мы – девочки-подростки, живущие почти в таком же затворничестве, как святая Аньес в своем пузыре, буквально сходим с ума от разговоров о любви. Мы много говорим о мальчиках. Элизабет Гранвиль – единственная, кто видел их очень близко, так близко, что «могла бы стать матерью», как сама она говорит. Это признание поражает нас до глубины души: так, значит, у нас в коллеже имеется не только святая, но и ведьма.

Сестра Адриенна. О ней шепотом рассказывают одну из тех розово-черных историй, которые жизнь нет-нет да позволит себе сочинить. Возлюбленный, которого она долго ждала, о котором долго мечтала, лишился в автокатастрофе головы – в тот самый день, когда собирался признаться ей в любви. В течение недели сестра Адриенна на рассвете приходила к тому месту, где произошла авария, и пристально рассматривала там все до малейшей травинки. В конце недели она обнаружила в канаве обручальное кольцо – украшение из белого золота в футляре из зеленой крапивы. Вечером она вошла в деревенскую церковь и надела кольцо на палец гипсовой деве. А месяц спустя постучалась в двери монастыря. Мне ужасно нравится эта история. Она напоминает мне те, которые я читала в глазах моего волка. Сестра Адриенна – самый добрый человек на свете и никогда не повышает голос. Когда ей случается поймать нас за ночной болтовней, она нас не упрекает, а просто смотрит с улыбкой, принимает конфету, бутерброд с паштетом или стакан сидра (мы часто устраиваем пикники, потому что девочки привозят с собой из дома еду, когда возвращаются в коллеж в понедельник). А потом сестра Адриенна уходит, так же незаметно, как пришла: мы никогда не слышим ее шагов, можно подумать, она не ходит, а скользит в нескольких