Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Дед поднял с пола шапку, аккуратно насадил ее на голову и взялся уже за дверную скобу, да вспомнил об обиде:

— А ты, эта самая, которая на печи, прокисла там, знать-то.

И захлопнул за собой дверь.

Нюра ушла в придел, торопливо разделась сама, торопливо раскутала сына. Погрела руки о печь, распеленала — чистенький! Спеленала вновь и дала ему, потревоженному, тугую грудь. И что-то острое, небывало сладкое потекло из груди в рот этому крохотному существу, что-то такое, к чему Нюра за всю эту неделю не могла привыкнуть, да и вряд ли она когда-нибудь придет, та привычка.

Свободной рукой она развязала узелок в белом коленкоре. Детское приданое: простынки, распашонки, байковое одеяльце, все новое. Глиняная кружка, крепко завязанная бумажкой. По запаху — мед. Кулечек — конфеты, дорогие, шоколадные. Надо же… А совсем ведь чужая, приезжая…

Нюра пощупала свои щеки. Они были холодны с дороги, но она знала, что щеки сейчас залиты румянцем. Посмотрела туда, где в простенке висело зеркало, но увидела в нем только отражение пола. И все равно, и все равно она увидела себя: счастливый блеск в глазах, по-новому, по-настоящему вспыхнувшая женская красота!

«Вот так бы всегда, — подумала она, склонившись к сыну лоб в лоб, — всегда бы так: хорошие люди, добрая погода!»

Накормив и уложив сына, Нюра вышла на другую половину избы.

— Мама, где у нас тот таз, помнишь, длинный, цинковый?

Ни звука в ответ.

— Мама, слышь, таз, спрашиваю, где?

— Таз ей! Таз! Для выродка своего! Горе мне, горе-е-е!!!

Нюра слепо уставилась в темноту надпечья и, сдерживаясь что есть силы, сказала:

— Ну, мама, слушай меня. Ты — мать, я — мать. Тут мы с тобой равны. А дальше так: у тебя бог, у меня сын. Тут я сильнее тебя. И кричать на меня, запугивать меня, обижать меня — не смей. Не старайся: ничего у тебя не выйдет.

Шелковый негодяй

1

В логу, где были покосы, стояла невыносимая жара. Сено в валках, прошитых и выутюженных множеством дождей, спеклось, побурело и теперь, тревожимое, ржаво скрежетало и удушливо пылило.

Нюра с каждым новым навильником, подаваемым на волокушу все выше и выше, чувствовала, как у нее внутри, где-то под самым сердцем, словно что-то обрывается, а тошнота все растет и растет, подкатываясь к самому горлу. Пот заливал глаза, язык пересох и не ворочался во рту. Временами весь белый свет застилался туманом, и Нюра еле успевала опустить вилы, чтобы опереться.

Нюра знала, что это от голода. Шел июль — самое трудное время года. У многих вышли все запасы. Нюра ела утром жиденькую овсяную болтушку, чуточку приправленную молоком. Давеча она сбегала домой — вон в какую даль! — покормила пустой грудью четырехмесячного сынишку. Самой есть было нечего. По пути обратно нахваталась в кустах переросшего жесткого щавеля, пожевала дудок, и ей стало еще голоднее.

Наконец волокуша наполнилась. Мальчуган-погонщик прекратил борьбу со слепнями, отступил от комолой низкорослой коровы, впряженной в волокушу, и гикнул на нее, воинственно взмахнув длинным хлестким березовым прутом. Корова мотнула головой, зло вздохнула и резким рывком тронулась с места, засеменила так напористо, что еще долго доносилось гудение земли под ее копытами.

Теперь, когда не надо стало двигаться, вдруг обнаружилось, что уже нет никаких сил стоять на ногах. Нюра тоскливо посмотрела в сторону шалаша. Нет, не дойти…

Неподалеку серебрился сонно повисшими листьями ивняковый куст. Под его защитой вольготно разрослись лопухи, потянулись к солнцу разнокалиберными зонтиками дудки.

На полпути туда из рук выпали вилы.

Нюра запомнила дурманящий запах перестоявшейся, опаленной солнцем травы, удивилась своему долгому-долгому падению — лицом вперед, еще услышала хруст подминаемых ею дудок, а вот как коснулась земли, уже не почувствовала…

Когда она открыла глаза, былинки еще раскачивались над нею. Сразу же удивило: почему она на спине лежит?! Падала же лицом вперед! Недоуменно повела глазами и слева от себя увидела Артемия Копорушкина, бригадира, присевшего около на корточках. Нюра вскинулась, одернула на себе платье и только после этого встревожилась:

— Что, что такое?!

Артемий надвинул на глаза тяжелые припухлые веки и смущенно кашлянул. Осторожно так: «К-хе…» Тяжело опершись на корявый батожок, крякнул и медленно выпрямился, утвердился на обутых в чесанки ногах. Неторопливо оглядывая лог, небо, выговорил:

— Ты, это, помягче… Помягче налегай на работу-то… А то ты, это, шибко круто, я погляжу, наваливаешься…

И тут Нюра поняла, что была в обмороке, и, видать, немало времени, коль к ней бог весть откуда успел прихромать Артемий.

— Что-то голова закружилась, — сказала она смущенно, еще оглядывая и одергивая платье.

— Говорю, помягче надо, помягче.

Раскаленный, без малейшего дуновения воздух звенел, простреливаемый во всех направлениях стремительными слепнями и полевыми кровожадными мухами. Здесь, в тени ивняка, в лопухах, было вроде покойнее от них, зато тело горело, будто ошпаренное крапивой, от укусов полуденных беззвучных комаров.

Артемий опять напомнил о себе осторожным покашливанием, опять крякнул, зажал меж колен батожок и выдвинул из-за спины вперед пухлую полевую сумку. Он долго расстегивал ее, медленно перебирал многочисленные отделения, достал наконец что-то, завернутое в серую замасленную тряпичку. С сопением прихромал близко к Нюре, развернул тряпичку и протянул ей сложенную вдвое пшеничную лепешку.

— На-ка, говорю. К-хе. Съешь.

— Да не надо. Зачем?

— Дают — бери, бьют — беги! — сказал Артемий, хрипло хохотнул и бросил лепешку Нюре на колени.

— Спасибо, — еле-еле выговорила Нюра, закрыв заслезившиеся глаза, ощупью нашла теплую и упругую, как нечто живое, бражно пахнущую лепешку.

— На здоровье, — сказал Артемий, отступая. Подождал, кашлянул, крякнул и пошел в сторону шалаша. — Воды, это, пришлю. — Ходил он так же, как и разговаривал, — медленно, неровно, словно носил в себе очень чуткую боль и вынужден был думать о ней денно и нощно. Артемий горбился, кособочился и прихрамывал на левую ногу, тяжело опираясь рукой на батожок.

Копорушкин вместе со Степаном был направлен на курсы трактористов. Проучился же самую малость — заболел и остался неучем. Первым вернулся он и с войны. Рана его была вроде бы пустяковая — она давно зажила, но пуля, пройдя навылет, где-то что-то задела, и Артемий маялся теперь спиной, боль вступала ему и в левую ногу. Бабы жалели его и сокрушенно всплескивали руками: не дай бог и наши все вернутся такими увечными!

Нюра как-то совсем мало помнила его — парень был неприметный. А ныне Артемий ходит в бригадирах. Поставили потому, что просто некого ставить. Правда, не жалует его народ. Но ведь и время-то какое — не до тонкостей. Да и народ-то какой: без малого одни