Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

девках не до сплетен было, хотя подружки подзывали пошушукаться, а в бабы вышла — сама предметом сплетен стала, отстранилась ото всех. Так теперь и держалась в одиночку, и сплетни проносились мимо нее. Иногда разве, как сейчас вот Фрося, подойдет кто-нибудь, прогундосит что-то, а Нюре оно и невдомек…

— Ну, пошло дело, — сказал вечером Артемий, по дороге домой догнав Нюру с вязанкой травы и подсадив ее в ходок. — Заработало сарафанное радио!

— А что? — замерло сердце у Нюры.

— Болтают про нас с тобой, — после долгой раскачки сообщил бригадир. Нюра на ходу выпрыгнула из ходка. Артемий резко осадил жеребца. Усмехнулся, глядя куда-то немножко мимо Нюры: — Ну?.. Ты-то хоть не дури, говорю… Пусть болтают. Тебя-то, это, не убыло ведь. И меня не убыло. И их, это, не прибыло… Садись знай. Всегда всем назло делай и всех в дураках оставишь, понимашь. Эдак-то…

Подвез к самым воротам, как ни протестовала Нюра. Когда она поблагодарила его, Артемий отмахнулся:

— Да ладно! Может, это, ругать еще будешь…

— Да за что же?! — возразила Нюра, но жеребец уже унес Копорушкина.

«Вот не успеет человек сделать другому добро, а сплетня уже летит по селу, барабанит в окна!» — думала Нюра, стоя у своих ворот, и ругала себя: зачем пошла к Артемию, подвела его под людские пересуды? О себе она не думала.

Наутро по пути в поле Нюру нагнал на своей телеге ковбой, опять ухитрившийся выехать без седоков.

— Здравствуй, Миня! — обрадовалась она ему и подобралась, чтобы на ходу вспрыгнуть в повозку. Но коровий парень равнодушно, будто по придорожному кусту, скользнул по ней взглядом и загорланил:

— Э-эг-ге-ей! Пошевеливайся дава-а-ай!

Корова прибавила скорости, хотя и трудно было понять, бег это у нее или все еще шаг. Нюра осталась стоять на месте как оплеванная…

4

— Загуляла опять! — встретила дома мать и длинным костлявым пальцем задолбила воздух далеко перед собой. — Вон! Вон нехристь-то твой валяется — бог никак все не приберет! Так тебе мало одного, мало?! Водись с ним теперь сама!

— Мама… Если так, я лучше уйду из дома. Живи спокойно, как тебе по душе…

— А-а-а! Вон ка-а-ак! Мать бросать?! Больну-у-ую?!

Послушала, послушала Нюра, да что есть силы грохнула кулаком по столу, и в наступившей тишине веско сказала:

— Хватит, мама. Сколько тебе говорить… Не до гульбы мне. И ты ведь хорошо знаешь: у моего сына есть отец.

— У всякого поросеночка есть отец, да не знамо, в каком стаде пасется.

— Эх, мама… да еще бабушка! Для кого только ты живешь!

Мать запричитала что-то слезливо и бессвязно.

Нюра тяжело прошла в придел, как подкошенная свалилась на кровать, дала сыну грудь — только и запомнила его робкие, слабые прикосновения.

Такие кошмарные видения наваливаются на человека, наверно, только с болезнью. Очнись — ничего толком и не припомнишь, а за ночь измаешься, словно тебя по пыльной и горячей дороге версты три проволокли. Нюра несколько раз приходила в себя, подолгу смотрела на чуть синеющие окна, все собиралась встать: она хорошо помнила, что легла без ужина, даже не умылась, придя с поля, не разделась, ложась в постель. Одолевала слабость: стоило чуточку смежить веки, как открыть их оказывалось невозможным, и ее тотчас же захватывали путаные, изматывающие душу видения…

Вот кто-то осторожно царапает по оконному стеклу. С легким скрипом раскрываются створки, и чьи-то руки тянутся в избу, нащупывая край подоконника, вот появляются в окне голова и туловище. Кто-то медленно-медленно, должно быть, стараясь не шуметь, лезет из палисадника в дом. Не слышно ни шороха, ни скрипа, ни дыхания, словно это пробирается не сам человек, а только его тень. «Во сне всегда так», — краешком сознания отмечает Нюра.

Вот тень уже в избе и так же бесшумно движется к кровати. И чем ближе, тем больше она становится — растет. Закрыла окно… Потемнело в приделе, а когда тень оказалась совсем рядом, от нее стал исходить шорох, как если бы человек снимал с себя одежду. И точно, тень подалась к ногам, освобождая синие проруби окон, становясь видимой сама, повесила пиджак на стенку…

Тень?..

Нет, человек…

Человек был в светлой рубашке, и, когда он низко наклонился над Нюрой, она узнала в нем Артемия Копорушкина.

«Надо же! — вяло подумалось ей. — Чего только не приснится!»

Подумала и закрыла глаза. И тут же с ужасом открыла их…

Это был не сон!

Это была явь!!!

Копорушкин различил ее открытые глаза: приложил ладонь к губам, предлагая молчать, присел на край кровати, навалился на Нюру грудью, обдав кислющим перегаром, и прошептал в самое ухо:

— Подвиньсь…

А сам отвернулся, настраиваясь снимать сапоги и все остальное.

Нюра, словно парализованная, не могла даже пальцем шевельнуть. Кричать нельзя — напугаешь ребенка, только и всего… Бороться — нет сил…

— Что же делать?!

Артемий, сняв сапоги, опять наклонился к ней и нетерпеливо шепнул:

— Ну! Что же ты?

— Погоди…

— Чего годить-то, чего?! — заволновался, затрясся Копорушкин и заискал место себе рядом с Нюрой, залапал, затискал ее.

— Погоди… ребенок! — взмолилась Нюра, почти ни на что не надеясь.

— Ну так что! — грубо буркнул ей в ухо Артемий, все больше распаляясь.

Нюра поняла, что еще миг — и все для нее будет кончено. И что после этого ей уже не жить на свете. И ее охватило такое отчаяние, оглушила такая смертная тоска, что она и сама не услышала, как зашлась долгим душераздирающим стоном. Услышала себя, когда Копорушкин ткнул ей кулаком в бок.

— Ты чего?! — шепнул он и сполз куда-то на пол, затаился там.

Из избы донесся натужный кашель матери, потом она хрипло заворчала.

Обиженно захныкал рядом сынишка.

— Ты чего это?! — воспрянул Артемий, когда все стихло. — С ума сходишь совсем!

Нюра опередила его: успела опустить ноги на пол и сесть — Копорушкин лишь ткнулся головою ей в грудь и отстранился, досадливо фыркнув.

— Нельзя здесь, — шепнула Нюра и, опять воспринимая все как во сне, пошла к окну, вылезла наружу, в палисадник.

Свежесть ночи пронзила ее насквозь, заколотила. Крапива ожалила голые икры, опалила, будто огнем. Но все это неожиданно подкрепило ее, она почувствовала себя вдруг собранной в тугой комок.

И когда из окна, неуклюже ворочая жирным задом, в палисадник выбрался Артемий, у Нюры в руках уже был пушистый крапивный веник. Едва Копорушкин сунулся к ней со словами: «Ну, куда пойдем?» — Нюра с силою хлестнула веником по этой зловонной пасти.

Стон.

Хлесть!

Визг.

Хлесть! Хлесть!

Руки Артемия протянулись, слепо зашарили в пространстве.

По рукам, по рукам, по рукам его, подлеца!!!